ПУГАЧЕВ Трофим Емельянович (1764 - 1819) - сын Е.И. и С.Д. Пугачевых.

В феврале 1774, на шестом месяце Пугачевского восстания, проживавшее на Дону семейство Пугачева подверглось репрессии: Софья Пугачева и ее дети были арестованы и вывезены из Зимовейской станицы. С того времени злоключения, выпавшие на долю Трофима Пугачева, были такими же, как и те, которые перенесла его мать (подробнее об этом - в статье Пугачева С.Д.).

11 января 1775, день спустя после казни отца на Болотной площади в Москве, его, вместе со всеми Пугачевыми, сослали в Кексгольм, где заключили в казематы крепости; там они провели около 30 лет, после чего получили разрешение поселиться в местном городском посаде. Трофим умер в начале 1819.ПУГАЧЕВА Аграфена Емельяновна (1768 - 7 IV 1833) - старшая дочь Е.И. и С.Д. Пугачевых.

После поражения в битве 25 августа 1774 г. у Солениковой ватаги под Черным Яром и бегства остатков разгромленного повстанческого войска Пугачев сумел перевезти на левый берег реки жену Софью и сына Трофима. Дочери Пугачева Аграфена и Христина остались на правой стороне Волги. Они с нянькой находились в отдельной коляске, которая во время бешеной скачки, при спуске с крутого косогора опрокинулась, и вскоре Аграфена, Христина и их нянька были схвачены подоспевшими гусарами из корпуса полковника И.И. Михельсона. По его приказу к дочерям Пугачева была приставлена новая нянька - купчиха И.Ф. Ширинкина, с которой их и доставили в Москву, где в то время происходило "генеральное" следствие над Пугачевым и его сподвижниками. В Москве Аграфену и Христину передали матери, находившейся с сыном в тюремном остроге.

11 января 1775, день спустя после казни отца на Болотной площади в Москве, Аграфена, ее мать, брат и сестра были сосланы в город Кексгольм, где их заключили в казематы крепости. Аграфену во время ее пребывания в заключении принудил к сожительству кексгольмский комендант полковник Я.И. Гофман, от которого 14 октября 1797 она родила сына, названного Андреем. Младенец не прожил и трех месяцев (умер 5 января 1798). Дочь Пугачева скончалась в Кексгольме 7 апреля 1833.

Известие о незадолго перед тем умершей родственнице Пугачева отображено в дневниковой записи Пушкина от 17 января 1834. Эта запись была основана на устном рассказе Николая I (как оказалось, не вполне точном). Царь утверждал, что умершая была "сестрицей" Пугачева (в действительности то была родная его дочь), говорил будто событие это произошло в Гельсингфорсе (а не в Кексгольме); неверно указал он и дату события - "тому три недели", хотя произошло это более восьми месяцев назад.

ПУГАЧЕВА (урожд. Недюжева) Софья Дмитриевна (1742 - не ранее 1804) - донская казачка, уроженка Есауловской станицы, первая жена Е.И.Пугачева.

В соответствии с указом Екатерины II от 10 января 1774 г. о розыске и задержании семьи Пугачева, а также других его родственников и об отправлении их в Казань к командующему правительственными войсками генерал-аншефу А.И. Бибикову, власти на Дону 6 февраля отправили Софью Пугачеву с сыном Трофимом и дочерьми Аграфеной и Христиной из Зимовейской станицы в крепость св. Дмитрия Ростовского (ныне г. Ростов). Там Софья Дмитриевна на допросе в комендантской канцелярии 13 февраля дала подробные показания о своем муже.

После того ее с детьми увезли в Казань, куда и доставили 17 марта. Их поселили в частном доме, "на пристойной квартире", определили им "пропитание порядочное". Приставленным надзирать за ними офицерам Бибиков дал наставление: отпускать Софью Пугачеву на прогулки по городу, "чтоб она в народе", особенно среди "черни", могла говорить о том, что за человек Пугачев, а "в базарные дни, ходя будто бы сама собою", рассказывать об истинном происхождении самозванца Пугачева "кому можно или кстати будет". Бибиков рекомендовал проводить эту антипугачевскую акцию не нарочито, а с такою "манерою, чтобы не могло показаться с нашей стороны ложным уверением".

В начале июля 1774, получив донесения о приближении повстанческого войска от Ижевского завода к Казани, власти заключили Софью Пугачеву с детьми в тюрьму при Казанской секретной комиссии. Оттуда они 12 июля были освобождены ворвавшимися в Казань повстанцами и отвезены в стан Е.И. Пугачева на Арском поле в предместье города. В последующем походе по правобережью Волги к ее низовьям Софья с детьми следовали в обозе пугачевского войска.

После поражения 25 августа у Солениковой ватаги под Черным Яром и бегства остатков разгромленного повстанческого войска за Волгу Пугачев сумел перевезти на левый берег реки жену Софью и сына Трофима (о злоключениях дочерей см. выше статью об Аграфене Пугачевой). Софья Дмитриевна и ее сын были свидетелями сцены ареста Пугачева группой заговорщиков 6 сентября в степном лагере у р. Большой Узень. Оттуда заговорщики, подчинившие своей власти повстанческий отряд, повезли арестованного Пугачева, а вместе с ним его жену и сына, в Яицкий городок, куда доставили в ночь на 15 сентября. День спустя в Яицкой секретной комиссии были допрошены Е.И. Пугачев, а 17 сентября - и Софья Пугачева.

18 сентября конвойная команда, возглавляемая генерал - поручиком А.В. Суворовым, вывезла Пугачевых из Яицкого городка и 1 октября доставила в Симбирск; сановные следователи в течение пяти дней пристрастно допрашивали пленников. 4 ноября арестантов привезли в Москву, где началось "генеральное" следствие. Софья Пугачева дважды давала показания на очных ставках с мужем. На первой из них, отвечая на вопрос о преступных деяниях мужа, она сказала: "Черт его знает, што он это наделал. А я о злодействе его прежде никогда не слыхивала, и он меня бросил три года назад".

По судебному приговору Софья Дмитриевна и ее дети, а также вторая жена Пугачева - яицкая казачка Устинья Петровна (урожденная Кузнецова) были оправданы. Но, признав их невиновными, суд назначил им иной пункт поселения: определил поселить в городе Кексгольме. Пугачевы были доставлены туда 23 января 1775 и заключены в казематы старинной крепости без права выхода из нее. Там на положении тюремных невольников они прожили около тридцати лет.

Весной 1803 Александр I проводил инспекционную поездку по войскам, расквартированным в Петербургской и Выборгской губерниях. 2 июня он прибыл со свитой в Кексгольм, где при осмотре крепости ему были представлены состарившиеся в неволе жены и дети Пугачева. Увидев узников, царь смилостивился: приказал освободить их из тюремного заключения и разрешил поселить в городском посаде. Последнее прижизненное документальное известие о Софье Дмитриевне датировано 3 июля 1803.

ПУГАЧЕВА (урожденная Кузнецова) Устинья Петровна (1757 - не ранее 1804) - яицкая казачка, вторая жена Е.И.Пугачева.

В конце января 1774 г. Устинья была высватана за Пугачева и 1 февраля повенчалась с ним в Петропавловской церкви Яицкого городка. При этом венчании ее провозгласили "императрицей и самодержицей Всероссийской". После свадьбы она с назначенным ей "придворным штатом" поселилась в "государевом дворце" - доме бывшего яицкого атамана А.Н. Бородина.

Вскоре после женитьбы Пугачев уехал в свой лагерь под осажденным Оренбургом, откуда трижды приезжал (в феврале-марте 1774) в Яицкий городок и навещал Устинью, привозя ей дорогие подарки. 16 апреля 1774, за несколько часов до вступления в город бригады П.Д.Мансурова, группа казаков (Г.И.Логинов, братья Сетчиковы и Аничкины) арестовали Устинью и выдали ее властям. В начале мая Устинью, ее родственников и нескольких видных пугачевцев доставили в Оренбург, где вскоре допросили в Секретной комиссии. На допросе следователи требовали от нее подробных показаний о сватовстве и женитьбе. В ноябре она была доставлена в Москву, где производилось "генеральное" следствие.

По судебному приговору ее вместе с членами первой семьи Пугачева было определено отослать на пожизненное поселение в г. Кексгольм.

Более тридцати лет Пугачевы провели в казематах старинной городовой крепости. Только в июне 1803 г. им разрешили жить в посаде, но под постоянным надзором со стороны военного коменданта.

ПУГАЧЕВА Христина Емельяновна (1770 - 13 VI 1826) - младшая дочь Е.И. и С.Д.Пугачевых.
По крайнему малолетству Христины в 1773-1775 гг. она не могла осознанно воспринимать события тех лет, а впоследствии отчетливо помнить их. Вместе со своей семьей провела почти всю жизнь в Кексгольме, где и умерла.

ГЛАВА III

Старый город. - Гробница казачьих вольностей. - Курени. - Пугачевский дворец и дом Устиньи Кузнецовой

Уральская железная дорога построена недавно. Когда возник вопрос об отчуждении земли под полотно дороги, - казачья община оказалась в затруднении; приходилось в неделенную степь пустить целую полосу, которая отходила в собственность дороги. В конце концов, отчуждение все-таки произошло... Право собственности приобретено дорогой почти за чечевичную похлебку.

Таким образом, коснувшись железнодорожных сребреников, казачий строй допустил к себе опасного соседа: на отчужденной земле стали элеваторы, мельницы, склады, задымились трубы, в темные осенние вечера загорелось электрическое освещение. Затем железнодорожная компания стала отчуждать эту землю третьим лицам, и опять на праве собственности... Первые попытки этого рода вызвали процесс, который община проиграла, и теперь под боком у бывшего Яицкого городка растет целый поселок, живущий своею особенною жизнью, и главное - растут интересы, которые, конечно, когда-нибудь потребуют и своего представительства. Вокзал и линия железной дороги - это вторжение "иногороднего" элемента в самое сердце казачьей общины...

Факт совершился. Казачий город выразил свое нерасположение тем, что отодвинул место для вокзала подальше. Но в последнее время он сам тянется к вокзалу своей северной частью... Паровой свисток, изгнанный с реки, раздается властно и невозбранно, растут склады, магазины, каменные дома... Старый исторический "городок" прижимается южною частью к Яику с его нетронутыми водами и учугом.

Это два полюса, два разных периода истории, Европа и Азия, прошедшее и будущее казачьей страны...

На самом рубеже между ними, как бы заступая дорогу надвигающейся Европе, на "Большой" городской улице стоит старый собор, почтенное серое здание с шатровыми крышами и облупившейся штукатуркой. Это тот самый собор, колокольня которого была когда-то взорвана пугачевцами. До сих пор старожилы указывают груду камней и щебня, отмечающих место этого взрыва. Здесь же около собора находился небольшой "ретраншемент", в котором полковник Симанов с "верными" старшинской стороны казаками отсиживался от овладевших городом пугачевцев.

Все здесь носит характер глубокой, седой старины. Рассказывают, между прочим, что будто старый собор упорно "не принимает новой штукатурки" и уже несколько раз сбрасывал ее с себя, как ничтожную шелуху. Простые казаки говорят об этом факте с глубоким убеждением и суеверной многозначительностью, офицеры с некоторым недоумением. Факт (объясняемый, быть может, особыми свойствами "войсковой" штукатурки) устанавливается многочисленными показаниями: старый собор упрямо отметает новую оболочку и как бы подает пример консерватизма своим смиренным соседям...

Внутри этого собора, на правой стороне, невдалеке от входа, бросается в глаза грубая каменная гробница, в форме саркофага, покрытая частью облупившейся темною краской. Над этой загадочною гробницей носятся сбивчивые предания. Говорят, между прочим, будто один из священников Петропавловской церкви (находившейся вне ретраншемента, во власти пугачевцев) отказался венчать Пугачева с казачкой Устиньей Кузнецовой и за это был замучен. Казаки "верной стороны" похитили его тело и положили в эту гробницу. Кажется; это предание неверно: исторические источники нигде не упоминают об этой казни. Наоборот, после захвата Пугачева яицкие священники подверглись суровым карам за излишнюю уступчивость требованиям "набеглого царя". По другой версии - под видом похорон попа полковник Симанов и осажденные "старшинские" казаки скрыли в гробнице войсковые регалии, - атаманские насеки и грамоты царей войску, - опасаясь, чтобы все это не попало в руки пугачевцев, если бы они взяли "ретраншемент". Как бы то ни было, таинственная гробница, неведомо кем поставленная в углу старого казачьего собора, привлекает общее внимание. В войске издавна существует легенда о какой-то грамоте царя Михаила Федоровича, в силу которой казакам отдавалась река Яик от вершин и до моря, со всеми притоками. Эта заманчивая грамота, сгоревшая будто бы в большой пожар еще в начале XVII столетия, служила предметом настойчивых розысков, и уже во времена Петра Великого зимовые яицкие станицы потратили немало денег, роясь в столичных архивах. Но никаких следов грамоты не нашлось, значит, она не могла и попасть в гробницу. В войске, однако, существует упорное убеждение, что какие-то реликвии казачьего строя и, может быть, какие-то его "права" дремлют в гробнице, в недрах старого собора, не принимающего новой штукатурки2*.

Вокруг собора и за ним раскинулись "курени": убогие деревянные домишки, порой плетневые мазанки с плоскими крышами. Здесь уже и не пахнет городом. Казачата играют в уличной пыли и на мураве, мимо церкви бредет старый-престарый казачище с посошком и бормочет что-то про себя. Вдали виднеются крутые, глинистые обрывы Урала, уже на другой, "бухарской" стороне. И под шум степного ветра, налетающего оттуда и крутящего вихрями летучую пыль, как-то даже забываешь, что стоишь на той же улице, в другом конце которой красуется триумфальная арка, европейские магазины, вокзал, элеваторы...

В куренях есть свои исторические достопримечательности. На углу Большой и Стремянной улиц показывают два скромных дома. Один из них, угловой, - деревянный, сложен, очевидно, очень давно, из крепкого лесу.

Бревна отлично еще сохранились, хотя один угол сильно врос в землю, отчего стены покосились, а тес на крыше весь оброс лишаями и истлел, кое-где превратившись в мочало. Другой, стоящий рядом, в глубь Стремянной улицы, тоже очень старый, сложен из кирпича с некоторыми претензиями на "архитектурные украшения". Он тоже весь облупился. Слепые окна отливают радужными побежалостями, крыльцо, выходящее во двор, весь заставленный кизяками, погнулось под бременем лет до такой степени, что могло бы возбудить любопытство архитектора самым фактом своего равновесия.

Местное предание гласит, что первый дом (деревянный) принадлежал казаку Петру Кузнецову, откуда Пугачев взял себе невесту, Устинью Петровну, ставшую на короткое время "казачьей царицей". В каменном - жил будто бы сам Пугачев во время наездов из Оренбурга...

Есть много оснований считать это предание верным. Местный старожил и литератор, Вяч. Петр. Бородин передавал мне, что несколько лет назад, при перекладке печи в каменном доме, печники нашли целую связку старинных бумаг, по-видимому, тщательно скрытых под печью. Очень может быть, что в связке этой находились интереснейшие материалы для истории Пугачева, но, к сожалению, полицейский надзиратель, знавший об этом факте, рассказал о нем слишком поздно, и отыскать бумаг не удалось...

Эта находка отчасти подтверждает, что старое каменное здание играло какую-то особенную роль в историческом движении. По словам того же В. П. Бородина, каменный дом принадлежал Кузнецову, и в нем жила Устинья уже царицей, а Пугачев останавливался у нее во время своих наездов в Уральск. Мне кажется, однако, что предание, связывающее оба соседние дома и называющее деревянный домик Кузнецовским, вернее. Известно, во-первых, что Кузнецов был казак небогатый, а каменных домов в то время было немного... Во-вторых, г-н Дубровин ("Пугачев и пугачевцы") говорит, что перед вторым отъездом в Оренбург Пугачев перевел свою новую жену в Бородинский дом, лучшее здание в городе. Место этого дома указывают теперь различно: это или нынешний атаманский дом на Большой улице, или еще один дом, давно уже перестроенный так, что от прежнего едва ли остались и стены.

Смутное предание и это точное указание истории легко примиряются, если принять во внимание, что Пугачев приезжал в Уральск еще до своей женитьбы. Как известно, он дважды вел подкопы под ретраншемент и сам постоянно руководил минными работами. Следы одной из этих мин и теперь еще видны в куренях, по направлению от собора - "а юго-запад. Очень возможно, что вначале Пугачев сам жил в этом каменном доме, распоряжаясь осадой и подкопом, а Кузнецовы были в это время его ближайшими соседями.

Выдающийся уральский исследователь и знаток старины покойный Иоасаф Игнатьевич Железное, в первой половине прошлого столетия собрал много живых еще преданий того времени, частью записанных со слов очевидцев и, во всяком случае, по свежим следам. Одна из рассказчиц, столетняя монахиня Анисья Невзорова, говорила Железнову (в 1858 г.) о знакомстве Пугачева с будущей "царицей".

Сидит, это он, Петр Федорович, под окном и смотрит на улицу, а Устинья Петровна на ту пору бежит через улицу, в одной фуфаечке да в кисейной рубашечке, рукава засучены по локоть, а руки в красной краске (она занималась рукодельем: шерсть красила да кушаки ткала), Тут он в нее и влюбился.

Этот рассказ современницы тоже указывает на близкое соседство обоих домов и подтверждает предание, витающее над этими полуразвалившимися зданиями на Стремянной: из окон этого каменного дома Пугачев мог видеть красавицу Устю, пробегавшую "по домашнему" через улицу. И это определило трагическую судьбу молодой казачки.

В старинных "делах", которые я имел случай читать в войсковом архиве, не раз упоминается о "называемом дворце" Пугачева. Весьма вероятно, что и сватовство и свадьба происходили еще в этом скромном доме. Судя по историческим данным, Устинья шла за "набеглого царя" неохотно. Когда к ней приехали сваты, она спряталась в подполье.

И что они, дьяволы, псовы дети, ко мне привязались? - говорила она.

Во второй раз к ней приехал уже сам Пугачев, но и тут Устинья и ее отец неохотно шли навстречу высокой чести.

После свадьбы и второго взрыва Пугачев опять уехал в Оренбург, но прежде он образовал целый штат "придворных" около новой "царицы". В бумагах войскового архива, в списках арестантов, содержавшихся во время усмирения бунта при войсковой канцелярии, я встретил, между прочим, имена:

"Устиньи Пугачевой", содержавшейся "за выход в замужество за известного злодея, самозванца Пугачева, и за принятие на себя высокой фамилии".

Сестры ее Марьи Кузнецовой - "по обязательству сродством с беззаконным самозванцем".

Петра Кузнецова - "за отдачу дочери своей Устиньи Петровой за злодея Пугачева".

Семена Шелудякова - "за бытие в самозванцевой партии и за езду от самозванцевой жены к злодею Пугачеву по почте под Оренбург с письмами".

Устиньи Толкачевой - "за бытие при самозванцевой жене за фрейлину".

Старшинской женки Прасковьи Иванаевой - "за бытие у самозванцевой жены стряпухой".

И, наконец, молодого казака-подростка - "за бытие при называемом дворце в пажах".

Брак этот не принес счастья Пугачеву и погубил бедную молодую казачку, захваченную вихрем исторических событий. Свадьба происходила под гром неважных пушчонок из ретраншемента, в котором укрепился Симанов с "верными казаками". В "куренях" пугачевцы тоже построили свою "воровскую батарею". Командовал ею мрачный Карга. Шла постоянная перестрелка. Летали ядра, пули, киргизские стрелы, язвительные слова. На древка стрел и дротиков привязывались разные укорительные письма... Бунтовщики самым язвительным образом отзывались о царице Екатерине. Симановцы осыпали оскорблениями ее невольную соперницу...

Сила Пугачева была в наивной и глубокой народной вере, в обаянии измечтанного страдальца-царя, познавшего на себе гонение, несущего волю страдальцу-народу.

Женитьба при живой жене была яркой, бьющей в глаза неправдой. Увлечение Пугачева было, должно быть, очень сильно, а оскорбить хороший казачий род незаконной связью он, по-видимому, боялся. Роковая для Устиньи свадьба состоялась. Совесть искренних пугачевцев была смущена. Покорное Пугачеву духовенство отказалось поминать новую "царицу" в ектеньях "до синодского указу"... Крыша кузнецовского дома была видна из ретраншемента. Ликование кощунственной свадьбы доносилось за стены укрепления, поддерживая не одну уже, быть может, колебавшуюся совесть "верной стороны". Если не симановские пушки, то полемические стрелы из рентраншемента приобрели после этого новую силу...

Как бы то ни было, - этот невзрачный, покосившийся дом видел в своих стенах своеобразный "придворный штат" фантастической царицы. Здесь толпились фрейлины - недавние подруги ее по куреням - и пажи-казачата. Пугачев, как известно, относился к Устинье с уважением и доверием. По всем данным, Устинья была скромная женщина, не вмешивавшаяся в дела и никому не сделавшая ни малейшего вреда в период своего сказочного царствования.

Впоследствии, по приказанию Панина, на Яик и в Оренбург были присланы особые вопросные пункты о поступках Пугачева и пугачевцев. Нет сомнения, что это расследование не оставило бы без внимания каких-нибудь смешных или предосудительных выходок выскочки-царицы, если бы они были. Но их не было. Устинья в своем исключительном положении вела себя скромно, с каким-то непосредственным тактом, и даже в те времена бездушной формалистики, когда всякая вина была виновата, она была признана по сентенции невиновной...

По временам у нее являлись сомнения... Не раз по ночам молодая казачка плакала и приставала к загадочному человеку, неожиданно ставшему ее мужем, с расспросами: кто он такой, действительно ли царь и по какому праву захватил ее молодую жизнь в водоворот своей туманной и бурной карьеры? Указание на драму, начавшуюся в стенах этого дома, сохранилось в допросах Устиньи, приводимых г-м Дубровиным. Но, разумеется, подлый деревянный язык застеночных протоколов не мог сохранить трогательных оттенков трагедии женского сердца... Жалобы и слезы юной казачки, смущенные ответы таинственного и мрачного человека, неожиданно вмешавшегося в ее жизнь, - все это теперь стало тайной старого дома. А так как и действительный Пугачев далеко не похож на то "исчадие ада", каким, по старой привычке, изображала его история, то очень может быть, что в эти минуты, наедине с молодой женой, ему бывало труднее, чем на полях битв, на приступах или позднее при "расспросах" с пристрастием Павла Потемкина...

Может быть, отчасти поэтому он не живал долго в Яицком городке и, примчавшись из Берды с небольшими отрядами по зауральской стороне, скоро опять мчался обратно снежными степями, рискуя встретиться с разъездами противников или попасть в руки орды...

Печальна дальнейшая судьба бедной казачьей царицы. Пугачев проиграл свое дело на Яике. Он умчался из-под Оренбурга, чтобы еще раз пронестись ураганом по заводской и крепостной восточной России, а Сима-нов со старшинской партией вышли из ретраншемента, и началась расправа. Устинья со всем своим штатом попала из "называемого дворца" в тюрьму при войсковой канцелярии. Потом пошли этапы, кордегардии, тюрьмы, эшафоты. Существует очень правдоподобный рассказ, будто бы Екатерина пожелала лично видеть свою фантастическую соперницу. Свидание состоялось. Екатерина нашла, что Устинья далеко не так красива, как о ней говорили. После всего, что пришлось перенести бедной казачке, полуребенку, на пути от этого скромного деревянного домика в куренях до дворца Екатерины, отзыву этому можно, пожалуй, поверить...

Это свидание могло бы послужить благодарным сюжетом для интересной исторической картины. После него Устинья исчезает надолго в казематах Кексгольмской крепости. Более четверти века спустя (в 1803 г.) царственный внук Екатерины, мечтательный и гуманный Александр I, обходя эти казематы, встретил там, между прочим, и Устинью. На вопрос государя, ему сообщили, что это вторая жена Пугачева. Александр тотчас же приказал освободить ее, но, конечно, это пришло уже слишком поздно...

Да, торжественная история имеет также свои задворки, совсем не торжественные и не красивые. Бедная Устя, скромная казачка из куреней, красивый мотылек, захваченный бурей исторического движения, - и великая императрица... Кто их рассудит, и если кто рассудит, то какой тяжестью ляжет на чашку великих дел Екатерины несчастная судьба скромной казачки?

.....................................................................

В обоих исторических домах живут какие-то бедняги-татары. В то время, как я внимательно осматривал их и снимал фотографии, хозяев не было дома. Тусклые окна загадочно глядели на улицу. Двор, на котором некогда толпились казачьи старшины, полковники и "генералы", передразнивавшие графов и князей екатерининской свиты, зарос муравой и был покрыт кучами "кизяка", запасенного на зиму бедной татаркой. Деревянное крыльцо, на котором, вероятно, сиживал казачий царь, творивший свою расправу, уже совсем покосилось, и веревка для грязного белья тянулась между колонками широкой террасы.

Пока я с моим спутником П. Я. Шелудяковым, потомком очень видного пугачевца, ходили вокруг дома, заглядывая во двор, к вам стали собираться обитатели заинтересованных "куреней", казаки и татары. Один из них сообщил с таинственной многозначительностью, что в каменном что-то "непросто"...

Мотри, - непременно есть что-нибудь...

Что же именно?..

Да уж... Чего говорить-то...

Оказалось, по рассказам соседей, что живущая в бывшем "дворце" вдова татарка слышит по временам под полом возню, шум, голоса и стоны. В смутном сознании куренных обывателей полуразвалившееся здание все еще хранит и бурные страсти, и невыплаканные слезы его бывших обитателей.

Самое наше посещение создало в куренях новую легенду: обыватели заключили, что цель нашего осмотра - покупка "казною" пугачевского дома, как бывшего царского дворца. Может быть, в интересах истории это и следовало бы сделать, но... эти достопримечательности куреней - памятники "опальные", о которых никто не позаботится, пока они, покорные времени, не сровняются с землей...

С этими мыслями в голове, с трогательным и грустным образом бедной Усти в воображении оставил я Стремянный переулок. "Дворец" стоял все так же насупленный и молчаливый, в окне кузнецовского дома мелькнуло за стеклом детское личико. Степной ветер взметывал белесые листья тополей над старым руслом реки, а невдалеке, в своих крутых берегах, бурлил и метался дикий Яик...

Примечания

2* В интересах истории подымался даже вопрос о вскрытии гробницы, но дело это заглохло, кажется, в духовном ведомстве.

Приключения и судьба «женок» причастных к Пугачевскому бунту

I.

Щекотливый вопрос Пугачевского восстания.- Поношение имени Екатерины II.- Взятие жены Пугачева, Софьи, с детьми, и ее показания.- Истребление памяти Пугачева,- Сожжение его дома и переименование станицы .

В числе многих неприятных для императрицы Екатерины II вопросов, поднятых заволжским пугачевским пожаром, был один, весьма щекотливый для нее, как для женщины и императрицы.

Назвавшись именем Петра III, Пугачев, вместе с тем, стал величать себя ее мужем, и имя его, вместе с ее именем, поминалось на ектеньях передавшегося Пугачеву духовенства.

Он славил ее своей неверной женой, от которой идет отнимать престол, а его приближенные старались распускать среди заволжского казачества, и вообще среди народа, самые невыгодные мнения о ней.

Всполошившееся правительство послало офицеров удостовериться в размерах возмущения в донском и уральском войсках и в степени сочувствия этих войск самозванцу. «Сочувствия», по расследованиям, не нашлось, но за то ротмистр Афанасий Болдырев нашел законную «прямую» жену Пугачева Софью Дмитриеву, дочь донского казака Недюжина. Она была отыскана, в октябре или ноябре 1773 г., на месте прежнего жительства Пугачева, в Зимовейской станице, и оказалась женщиною лет 32-х с троими детьми: сыном Трофимом, 10-ти лет, и дочерьми — Аграфеной, 6-ти, и Христиной, 3-х лет. По бедности, все это семейство скиталось «меж дворов». По рескрипту императрицы Бибикову всю семью Пугачева велено было взять под присмотр, чтобы семья эта «иногда» могла служить «к удобнейшему извлечению из заблуждения легковерных невежд» и «к устыдению тех, кои в заблуждении своем самозванцовой лжи поработились».

Прихватили заодно и брата Пугачева, Дементия Иванова, служилого казака 2-й армии (племянник его уже находился в Петербурге под присмотром) — и весь этот улов отправили в «без всякого оскорбления». В Казани приказано было содержать их на «пристойной квартире, под присмотром, а давать ей пропитание порядочное». Добродушная императрица отнеслась так мягко к жене и детям Пугачева за их непричастность к замыслам самозванства, а так же памятуя слова Петра Великого: «брат мой, а ум свой».

В Казани Софье Дмитриевой Пугачевой сделали допрос, причем обнаружилось, что Емельян Пугачев женился на ней лет десять тому назад, жил в Зимовейской станице своим домом, служил исправно в казачестве, а в последнее — перед бунтом — время несколько замотался, расстроился, был в колодках и бежал.

Тут же обнаружилось, что Софья была не очень преданной женой и заслужила сама то пренебрежение, какое оказал ей Пугачев впоследствии. Скитаясь и голодая, Пугачев подобрался однажды ночью, в великом посту 1773 года, к своему собственному дому и робко стукнул в окно, прося у жены пристанища и хлеба.

Софья пустила его, но с коварной целью выдать станичному начальству и, незаметно увернувшись, донесла о нем.

Среди ночи Пугачева снова схватили, набили на него колодки и повезли на расправу, но в Цымлянской станице он снова бежал и скрывался вплоть до грозного своего появления уже под именем Петра III.

Софья Дмитриева с детьми и с братом Пугачева осталась по взятии ее в Казани.

В январе (10-го) 1774 года, войсковому атаману, Семену Сулину, послали из Петербурга указ следующего содержания:

Двор Емельки Пугачева, в каком бы он худом или лучшем состоянии ни находился, и хотя бы состоял он в развалившихся токмо хижинах,- имеет донское войско при присланном от Обер-коменданта крепости св. Дмитрия штаб-офицере, собрав священный той станицы чин, старейших и прочих оной жителей, при всех сжечь и на том месте, через палача или профоса пепел, развеять, потом это место огородить надолбами или рвом окопать, оставя на вечныя времена без поселения, как оскверненное жительством на нем, все казни лютыя и истязания делами своими превзошедшаго злодея, котораго имя останется мерзостью на веки, а особливо для донского общества, яко оскорбленнаго тем злодеем казацкаго на себе имени — хотя отнюдь таким богомерзким чудовищем ни слава войска донского, ни усердие онаго, ни ревность к нам и отечеству помрачаться и не малейшаго нарекания претерпеть не может.

Дом Пугачева в Зимовейской станице оказался проданным Софьею от нечего есть за 24 рубля 50 копеек на слом в станицу Есауловскую казаку Ереме Евсееву и перевезенным покупщиком к себе.

Дом отобрали от Еремы, вновь поставили на место в Зимовейской станице и сожгли торжественно.

Чтение указа императрицы, как видно из последующего, так подействовало на казаков, устыдя их, что они, по совершении экзекуции над домом, просили чрез того же донского атамана Семена Никитича Сулина заодно уж и станицу их перенести куда-нибудь подальше от проклятого и зараженного Емелькою Пугачевым места, хотя бы и не на столь удобное.

Просьба их была уважена в половину: станица не перенесена, а только переименована из Зимовейской в Потемкинскую.

II.

Первые успехи Пугачева.- Майор Харлов и его жена.- — наложница Пугачева и его к ней привязанность.- Неестественная, но вероятная взаимность этого чувства со стороны Харловой.- Слобода Берда и царский антураж.- Убийство Харловой.

В то время, когда подобными мерами истреблялась самая память о Пугачеве, самозванец, опираясь на общее недовольство казаков и инородцев — башкир, калмыков и киргизов, делал быстрые, кровавые успехи и жестоко расправлялся с дворянством за угнетение народа и преданным Екатерине начальством крепостей.

26-го сентября 1773 года, совершая свое победоносное шествие к Оренбургу, Пугачев от крепости Рассыпной, покорившейся ему, подошел к Нижне-Озерной (все расположены на берегу реки Яика), где командиром был майор Харлов. Слыша о шествии мятежника и его бесцеремонности с женским полом, Харлов заблаговременно отправил свою молоденькую и хорошенькую жену, на которой недавно женился, из своей крепости в следующую по направлению к Оренбургу, Татищеву крепость, к отцу ее, командиру той крепости Елагину. С Нижне-Озерной крепостью случилась обыкновенная в Пугачевщину история: казаки передались Пугачеву. Харлов со своей немощной инвалидной командой не мог устоять против Пугачева, и по не долгой битве крепость была занята. Майор думал откупиться от смерти деньгами, но напрасно: суд Пугачева над непокорным ему начальством был короток. Полумертвого от ран Харлова, с вышибленным и висящим на щеке глазом, повесили вместе с двумя другими офицерами.

Расправившись с Нижне-Озерной крепостью, Пугачев двинулся на Татищеву. Расставив против крепости пушки, Пугачев сначала уговаривал осажденных «не слушать бояр» и сдаться добровольно, а когда это не имело успеха, приступил не спеша к осаде и к вечеру ворвался в крепость, пользуясь смятением осажденных во время произведенного им пожара. Начались расправы. С Елагина, отлучавшегося тучностью, содрали кожу. Бригадиру барону Билову отрубили голову, офицеров повесили, нескольких солдат и башкир расстреляли картечью, а остальных присоединили к своим войскам, остригши волосы по-казачьи — в кружок. В Татищевой, между пленными, попалась Пугачеву и (прим. «Бердской слободы»: ) он был прельщен ее красотою так, что пощадил ей жизнь, а по ее просьбе и ее семилетнему брату, и взял ее в свои наложницы.

Вскоре хорошенькая Харлова завоевала симпатию Пугачева, и он начал к ней относиться не как к простой наложнице, а удостоил ее своей доверенности и даже принимал в иных случаях ее советы. Харлова стала около Пугачева не только близким, но и любимым человеком, чего нельзя сказать о других, даже самых преданных ему, приверженцах, в основе отношений к которым была общность кровавого преступления — связь ненадежная, что и доказала последовавшая через год выдача самозванца сообщниками.

Трудно сказать, что сама Харлова чувствовала к своему завоевателю, но бесспорно, что Пугачев питал к симпатичной Харловой непритворную привязанность, и она имела право всегда, во всякое время, даже во время его сна, входить без доклада в его кибитку;- право, каким не пользовался ни один из его сообщников. Это доверие Пугачева к своей наложнице, да к тому еще «дворянке», заставляет нас сделать весьма вероятное заключение, что и сама Харлова не наружно только (Пугачева провести было трудно) была с ним дружна, а почувствовала нечто другое, противоположное страху и отвращению, которые он должен был бы ей внушить началом своего знакомства.

Или Пугачев умел завоевывать расположение к себе женщин, или тут кроется одна из тех загадок, каких много представляет нам женское сердце и женская натура.

С сентября же началась осада крепости Яицкого городка, где укрепился с горстью преданных людей храбрый Симонов, тогда как самый город предался Пугачеву и был в его руках, а с начала октября 1773 года был осажден с нераспорядительным немцем губернатором, Рейнсдорпом, и обе осады затянулись надолго.

Пугачев расположился станом на зиму в Бердской слободе, в семи верстах от Оренбурга, и повел осаду не спеша, не желая «тратить людей», а имея намерение «выморить город мором».

В Берде, которую Пугачев хорошо укрепил, он устроился совсем по-царски, сделав себе маскарадный : (или Зарубин), его главный наперсник, был назван фельдмаршалом и графом Чернышевым, Шигаев,- графом Воронцовым, Овчинников — графом Паниным, Чумаков — графом Орловым. Равным образом и местности, где они действовали, получили названия: слобода Берда — Москвы, деревня Каргала — Петербурга, Сакмарский городок — Киева.

Харлова поселилась вместе с Пугачевым в Бердской слободе и пользовалась там своим исключительным положением, но ей недолго пришлось пожить на свете.

Скоро любовь к ней Пугачева возбудила ревнивые подозрения его сообщников и главных помощников, не хотевших никого иметь между собою и главою восстания. Может быть, это была и зависть к любимому человеку, может быть, «дворянка» Харлова, опираясь на любовь к ней лже-царя, пренебрегла заискиванием у пугачевских «графов» или обошлась с ними несколько презрительно; наконец, может быть и то, что «графы» видели и боялись смягчающего влияния молодой прекрасной женщины на их сурового предводителя. Как бы там ни было, но скоро сообщники стали требовать от Пугачева, чтобы он удалил от себя Харлову, которая-де на них наговаривает ему. Весьма вероятно, что Харлова и жаловалась Пугачеву на оскорбления ее грубыми воротилами Бердской орды.

Пугачев не соглашался на это из сильной привязанности к свой пленнице, чувствуя, что с нею он лишится любимого (а может быть и любящего) человека, но, в конце концов, эта борьба кончилась победою его сообщников. говорит, что Харлову Пугачев выдал сам, а граф Салиас в своем романе «Пугачевцы» описывает расправу, как происшедшую в отсутствии Пугачева, и, по нашему мнению, он ближе к истине: Харлову безжалостно застрелили, вместе с ее семилетним братом, среди улицы и бросили в кусты.

Перед смертью, истекая кровью, несчастные страдальцы еще имели силу, чтобы подползти друг к другу и умереть обнявшись.

Трупы их долго валялись в кустах, как отвратительное доказательство тупой жестокости сподвижников Пугачева.

Пугачев, скрепя сердце, покорился этой наглости своих сообщников и, вероятно, загоревал о потере любимой женщины, ибо мы видим, что вскоре после этого казаки принялись высватывать Пугачеву невесту настоящую, чтобы стала женою, как следует великому государю, и тут снова вопрос об императрице Екатерине II, как жене Петра III, принял весьма щекотливую и оскорбительную формой будучи поднять и обсуждаем на казачьих «кругах» т.е. собраниях, но об этом будет повествование дальше.

III.

Прасковья Иванаева, ярая поклонница Пугачева.- «Алтынный глаз».- Курьер Петра III.- Иванаева и ее смутьянства.- Плети майорше.- Она дерется за Пугачева, переодетая казаком.- Пугачев ее берет в стряпки и экономки.- Торжество Иванаевой.

Говоря о женщинах Пугачевского восстания, нельзя обойти молчанием интересную личность жены войскового старшины, Прасковьи Гавриловой Иванаевой, ярой поклонницы Пугачева.

Перед Пугачевским бунтом, вероятно незадолго, когда ей было 26 лет от роду, муж ли ее бросил, или она оставила мужа, но только они жили розно — муж в Татищевой крепости на службе, а жена в Яицком городке (ныне Уральске) в своем собственном доме.

Прасковья Иванаева слыла в Яицком городке женщиной непорядочной и на язык невоздержной; завела себе любовников, что строго наказывалось у казаков, словом, была в городке человеком заметным.

Слухи, о появлении оставшегося в живых Петра Ш ходили в яицком войске уже давно, с самой смерти его в 1762 году.

Казак Следынков, прозванный «алтынным глазом», еще задолго до появления Пугачева, уже мутил народ, разъезжая по Оренбургской губернии и появляясь в горнозаводских селениях.

Он называл себя «курьером Петра III», которому поручено осмотреть порядки: каково казачество живет, да не притесняется ли начальством, чтобы потом император Петр III рассудил всех по правде. Алтынный глаз при этом делал сборы на подъем батюшки-царя, и хотя был пойман и наказан, но искра в народ была брошена.

Такие события поселили во всем Заволжьи непреодолимую веру «в пришествии Петра III», и веры этой не могли поколебать никакие, даже самые жестокие, мероприятия правительства.

Они только озлобляли народ, скопляли недовольство, чтобы потом, при малейшем поводе, вспыхнуть страшным пожаром мятежа.

Много слышала об этом и Прасковья Иванаева, но до поры до времени крепилась и разговаривала об этом, как все, полголоса, так чтобы начальству не очень было слышно и заметно.

Но вот, над Прасковьею собирается беда: строгое общество яицкого городка, скандализованное непотребным житьем Прасковьи Иванаевой, вздумало прибегнуть к своим старым законам о наказании за блуд и подало, жалобу яицкому коменданту, полковнику Симонову, прося Иванаеву, по старому обычаю, высечь в базарный день.

Разъярилась невоздержная на язык Иванаева, услышав об этом, и в таковой крайности начала по всему городку громко проповедовать, что-де скоро придет государь Петр Федорович, который все настоящие порядки уничтожит и все начальство сместит. Проповедовала она с присущих озлобленной женщине азартом и неустанно — и находила много сочувствующих ее проповеди людей и голосов, вторивших ей.

Городок замутился, начальство и не надо было, что тронуло такую горластую бабу в такое смутное время, но делать нечего — надо было расправляться.

Симонов донес о смуте оренбургскому губернатору Рейнсдорпу; тот ордером от 17-го июля 1773 года, почти перед самым приходом Пугачева, приказал Иванаеву публично выдрать плетьми, что и было исполнено,- Прасковью жестоко отодрали на площади.

Это в конец озлобило неуемную бабу против начальства, но не смирило нисколько. Прошел только один месяц, и грозный Пугачев явился пред Яицким городком. Казаки встретили его с радостью, и городок передался ему весь, только храбрый Симонов засел с тысячью команды в укреплении и не сдавался самозванцу.

Городок вооружился против своего прежнего начальника, сами жители повели против него осаду, и между ними особенною яростью отличалась переодетая казаком — Прасковья Иванаева.

Так дождалась она исполнения своей заветной мечты и с радостью пошла служить Пугачеву. С этого времени Иванаева становится предайнейшим Пугачеву человеком, словом и делом ратуя за него, даже с пренебрежением к плетям, которыми неоднократно после этого драли ее.

Пугачев заметил Прасковью Иванаеву, призвал к себе и обласкал; она вызвалась быть у него стряпкой и экономкой, чтобы вести его царское хозяйство. Тут выступает на сцену ненадолго и муж ее, полковой старшина Иванаев: он передался Пугачеву, вместе с прочим казачеством, при взятии Татищевой крепости, и служил при нем, надеясь достичь степеней, известных, и, пожалуй, достиг бы этого, если б ему не стала мешать жена его.

Стоя гораздо ближе и интимнее к Пугачеву, она начала интриговать против своего мужа, и вследствие этого Иванаев был у Пугачева в некотором пренебрежении, не смотря на свой майорский чин. Ему предпочитались простые рядовые казаки и ставились над ним начальниками, и Иванаев в конце концов бежал от Пугачева и скрывался, не передаваясь на сторону и правительства из боязни наказания за измену.

Прасковья Иванаева торжествовала, и вскоре начинается дело о женитьбе Пугачева, где она принимает живое и деятельное участие.

IV.

Сборы Пугачева жениться.- Красавица Устинья — невеста Пугачева.- Затруднение по поводу нерасторгнутого брака с Екатериною II.- Свадьба.- Поминовение Устиньи на эктениях.- Саранский архимандрит и его услужливость.- Недолгое царствование Устиньи.

Пугачев задумал жениться, чтобы, вероятно, не грустить по убитой Харловой, вследствие каковой грусти обладавший сильным темпераментом Пугачев начал бесчинствовать: увез из Яицкого городка трех девок в Берду и жил с ними бесчинно в одной кибитке. Старшины, «чтобы впредь такого-похищения он не мог сделать и притом видя его «наклонности» — решили согласиться на желание своего государя, хотя полагали, что жениться ему еще рано, ибо он не устроил еще порядочно своего царства».

— В том есть моя польза! отрезал Пугачев на увещания старшин,- и дело сладилось. Решили, однако, женить его на яицкой казачке, чтобы браком этим скрепить еще более узы симпатии и сочувствия, какие питали к Пугачеву яицкие казаки.

В Яицком городке жила в это время красавица-девушка, дочь казака Петра Кузнецова, Устинья, с отцом и снохою в собственном доме. Выбор пал на нее, как на вполне достойную по своей красоте и «постоянству» высокой чести быть женою государя Петра Федоровича.

Сватами были Толкачев и Почиталин; Устинья, по девичьей робости, не хотела было и показываться им, но дело повели круто: сам Пугачев приехал посмотреть невесту, одобрил ее, дал ей несколько серебряных рублей и поцеловал.

— Чтобы к вечеру быть сговору, сказал строго Пугачев,- а завтра быть свадьбе! Венчали его с торжеством в Яицком городке в церкви Петра и Павла «соборне», причем Устинью поминали «благоверною императрицею», а на свадебном пире новобрачный самозванец раздавал подарки.

Бесспорно, что Пугачев если не питал к своей невесте любви, то она возбуждала его страсть и нравилась ему красотою, что же касается ее участия в совершении этого брака, то оно было, как и по всему видно, довольно пассивное.

Свадьба совершилась по одним источникам в январе, а по другим — в феврале 1774 года, в Яицком городке. Для житья «молодым» был выстроен дом, называвшийся «царским дворцом», с почетным караулом и пушками у ворот.

Устинья Кузнецова стала называться «государыней императрицей», была окружена роскошью и изобилием во всем,- и все это совершалось тогда, когда комендант Симонов сидел в укреплении осажденный, терпел голод, подвергался приступам и ждал смерти.

В царском дворце пошли пиры горой и разливанное море.

На этих пирах «императрица Устинья Петровна» была украшением и принимала непривычные ей почести, и поклонение, от которых замирало ее сердце и кружилась голова. Ей, не разделявшей ни мыслей, ни планов Пугачева, не знавшей — ложь это или истина, должно было все казаться каким-то сказочным сном наяву. Муж окружил ее подругами и сверстницами — казачками, они назывались «фрейлинами государыни императрицы». Одна из них была Прасковья Чапурина, другая Марья Череватая; а главною надзирательницею была назначена Аксинья Толкачева, жена его сподвижника. Прасковья Иванеева играла в этом грубо-маскарадном антураже тоже важную роль и душевно была предана и Пугачеву, и Устинье Петровне, по простоте души или по расчету почитая их за истинных царя и царицу. Пугачев, чтобы сохранить за этим маскарадным актом все значение, отдал повеление поминать во время богослужения на эктениях Устинью Петровну, рядом с именем Петра Федоровича, как императрицу, но это не удалось ему почему-то в Яицком городке: духовенство отказалось от этого, ссылаясь на неимение указа от синода,- и Пугачев, по непонятной причине, не настаивал на этом. Этот отказ довольно странен: если духовенство не боялось венчать его с Устиньей, как царя, поминать его на эктениях, как царя, то, что же духовенству стоило к этим винам присоединить и новую? Ведь отговорка неимением указа от синода была смешна, если духовенство, хотя наружно, почитало его за царя! И умный Пугачев соглашается с этим смешным доводом, хотя его «царскому достоинству» наносился этим некоторый ущерб.

Или ему самому казалось уж это чересчур смешным по отношению к Устинье Петровне Кузнецовой — Пугачевой?

Впрочем, таким упорством было заражено не все духовенство, и мы имеем сведение, что в некоторых местах духовный чин был сговорчивее и покорнее велениям самозванца.

Гораздо позже, по переходе Пугачева на эту сторону Волги, 27-го июля 1774 года, когда он с торжеством вошел в Саранск, Пензенской губернии, встреченный не только простонародьем, ждавшим его с нетерпением, но и купечеством, и духовенством со крестами и хоругвями, на богослужении архимандрит Александр помянул вместе с Петром Федоровичем и императрицу Устинью Петровну, уже бывшую в это время в руках правительства, но саранскому простолюдью и духовенству недолго пришлось торжествовать.

На третий день, 30-го июля, торжествующий Пугачев направил свое триумфальное шествие в самой Пензе, поставив над Саранском «своих» начальников, а 31-го вошел в Саранск следовавший за Пугачевым по пятам Меллин и начал перевертывать порядки по-старому: арестовал пугачевское «начальство» и «зачинщиков» духовных и светских, а усердный архимандрит Александр был предан суду в Казани, извержен сана (причем в церкви были солдаты с примкнутыми штыками, а на Александре оковы), расстрижен и сослан. Этот случай дает нам основание предполагать, что в отказе яицкого духовенства поминать Устинью были особенные, местные причины, и их уважил Пугачев, не хотевший ссориться с нужными ему людьми.

На самом деле Устинья была царицей только по своей красоте; подругой же Пугачеву, умному и кипевшему жизнью, быть не могла. Таковою могла быть Харлова, но ее столкнули с дороги прежде времени. Неразвитая Устинья могла быть только наложницей, и Пугачев первый это увидел и устроил дела сообразно этому. Он не приблизил свою новую жену к себе, как это было с Харловой, а, живя под Оренбургом в Бердской слободе, за 300 верст от Яицкого городка, оставил Устинью в этом последнем забавляться со своими фрейлинами-казачками, и ездил лишь к ней каждую неделю, прохлаждаться и нежиться с 17-ти-летней писаной красавицей.

Начальниками осады Яицкого городка были пугачевские предводители Каргин, Толкачев и Горшков, которые вели ее в отсутствие. Пугачева, но, кроме того, каждый приезд «самого» ознаменовывался сильнейшими атаками на храбро державшихся и изнемогавших уже от голода приверженцев Екатерины II. Осажденные уже ели глину и падаль, но не думали сдаваться; уже Пугачев рассвирепел от упорства своих противников и поклялся перевешать не только Симонова и его помощника Крылова, отца нашего баснописца, но и семейство последнего, находившееся в Оренбурге, а в том числе и малолетнего сына его, Ивана Андреевича Крылова.

Осажденные уже выдержали полугодовую осаду, отрезанные со всех сторон от остального мира, имея врагами своими весь город. Замедли избавление еще немного, и угроза Пугачева была бы приведена в исполнение со всею жестокостью разъяренного упорством победителя.

Но освободители пришли 17-го апреля 1774 года. В этот день приблизился и вступил в город отряд Мансурова, мятежники разбежались, начальники осады были выданы, голодные накормлены. Это случилось на страстной неделе, но день этот для осажденных был радостнее самого Светлого Воскресения — они избавились от верной и мучительной смерти.

V.

Арест «императрицы Устиньи» и Прасковьи Иванаевой.- Иванаеву снова дерут и водворяют на старое место жительства.- Взятие Пугачевым Казани и освобождение Софии с детьми.- Вместо Софьи Устинья в Казани.- Софья снова отнята у Пугачева.- Поимка его самого.

В этот же день пришел конец и прохладному житью «матушки-царицы» Устиньи Петровны: «фрейлины» ее тотчас же разбежались, а ее самое и верную Прасковью Иванаеву, вступивший снова в должность Симонов арестовал, заковал по рукам и по ногам и посадил в войсковую тюрьму.

При взятии Устиньи, задорная и преданная Иванаева подняла скандал, защищая «матушку-государыню» и грозя гневом Петра Федоровича, но с нею в этом случае поступили «невежливо», и бедная баба все-таки снова попала в руки ее врагов, победу над которыми она уже торжествовала!

Дома и имущество Устиньи были опечатаны и охранялись караулом; дом Иванаевой оказался сданным внаймы вдове войскового старшины, Анне Антоновой, и его не тронули.

26-го апреля 1774 года Устинью с Иванаевой, в числе других 220 колодников, Симонов отправил уже в освобожденный Оренбург, в учрежденную «секретную комиссию» для допросов.

Эти женщины, быв приближены к Пугачеву, могли сообщить следователям много важных сведений о самозванце, который в. это время ловко увертывался от посланных за ним отрядов и особенно от энергичного в преследовании Михельсона.

В Оренбурге женщин допрашивал председатель секретной комиссии, коллежский советник Иван Лаврентьевич Тимашев, и дело о Прасковье Гавриловой Иванаевой нашел не особенно важным, ибо решил его собственною властью. Преступления Прасковьи, которая на этот раз, может быть, и присмирела, было решено наказать трехмесячным тюремным заключением, а после того бить плетьми и затем сослать на житье в Гурьев городок.

Но этот последний пункт был впоследствии отменен, и Иванаеву, наказав плетьми, водворили на место ее жительства, в , в собственном доме, о чем и был уведомлен яицкий комендант Симонов, вместе с препровождением к нему его «старой знакомки».

Невесело возвратилась яростная поклонница Пугачева в Яицк, в среду жителей, помнивших и позор, и кратковременное торжество ее.

Иванаева, затаив злобу, поселилась в своем доме вместе с нанимавшим его семейством войскового старшины Антонова.

Устинья Кузнецова в Оренбурге была трактована, как важное для следствия лицо, сидела закованная в тюрьме, и все допросные речи ее хранились в тайне.

А в это время Пугачев, теснимый Михельсоном, опрокинулся на Казань и 12-го июля 1774 года взял ее, предав огню и разграблению своих шаек. К вечеру, оставив Казань в грудах дымящихся развалин, Пугачев отступил, а на утро спасавшиеся в крепости люди, ожидавшие с ужасом полчищ Пугачева, с радостью увидели гусар Михельсона, спешно мчавшихся к городу. Казань была в ужасном состоянии: две трети города выгорело, двадцать пять церквей и три монастыря тоже дымились в развалинах!

Тюрьма, где Пугачев год только тому назад сам сидел в оковах, была им сожжена, а колодники все выпущены на свободу.

Там же, в Казани, содержалась и первая жена Пугачева, Софья Дмитриева, с троими детьми. Узнав об этом, Пугачев велел их представить к себе, и ее испуганный вид произвел на него сильное впечатление. Он был растроган и, не помня старого зла, велел освободить их из рук правительства и взять в свой лагерь, чтобы они следовали вместе с ним.

— Был у меня казак Пугачев, сказал самозванец окружающим, хороший мне был слуга и оказал мне великую услугу! Для него и бабу его жалею!

Таким образом, Софья Дмитриева снова попала в руки Пугачева, но он не мстил ей за выдачу его в трудную минуту.

Правительство приобрело Устинью Пугачеву и потеряло Софью, но она уже не была так нужна правительству теперь — все необходимое было у нее выспрошено.

В обозе Пугачева Софья Дмитриева с детьми переправилась и за Волгу, на нашу сторону, сопровождала его во всех дальнейших походах, последовала за ним и тогда, когда, теснимый со всех сторон, Пугачев снова поворотил к Волге.

Между тем в очищенной от мятежных шаек Казани приводилось все в старый порядок.

На смену освобожденной Софьи Дмитриевой привезли в Казань Устинью Кузнецову и снова подвергли допросу в казанской секретной комиссии, где действовали генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин и капитан гвардии Галахов.

Тут обнаружилось, что в опечатанном доме Устиньи, в Яицком городке, находятся сундуки с имуществом ее мужа, Пугачева, и за ними тотчас же послали нарочного, чтобы Симонов выдал их и препроводил под надежным конвоем в Казань.

Что найдено в этих сундуках — неизвестно. Вероятно, кроме драгоценностей, награбленных за Уралом, ничего важного.

Вся эпоха пугачевского бунта представляет какую-то странную игру в прятки: сегодня входит в город Пугачев и расправляется по-своему, завтра он уходить,- по пятам его вступают правительственные войска и начинают все переделывать. Быстрые перемены, от которых хоть у кого закружится голова — и в конце концов — кровь, стоны, пожары, грабеж!

Пугачев доигрывал свою страшную комедию с переодеванием; он уже, как дикий зверь, загнанный охотниками, свирепо бросался из стороны в сторону и затем вдруг повернул к Волге обратно, питая все-таки какие-то грандиозные планы. Его преследовали по пятам; в самом войске его открылись измены, начали уходить от него массами; среди самых близких сообщников начались тайные переговоры о выдаче самого Пугачева!

В этом переполохе, когда преследовавшие Пугачева отряды отхватывали от него кусок за куском от обоза и войск, в августе 1774 года была снова взята правительственными войсками и Софья Дмитриева с обеими дочерьми; малолетний сын Пугачева, Трофим, остался при нем. Софью Пугачеву опять, во второй раз, отправили в Казань, где сошлись теперь обе жены Пугачева, и с этого времени, кажется, судьба их связана вместе, они терпят одну и ту же участь.

Наконец, Пугачева снова угнали за Волгу. К преследовавшим мятежника Михельсону, Медлину и Муфелю присоединился Суворов; они переправились за Пугачевым через Волгу и там осадили его со всех сторон, отрезав всякую возможность вырваться.

История поимки Пугачева, как она рассказана, по преданиям, у А. С. Пушкина, рознится от истории, извлеченной из дел Государственного Архива Н. Дубровиным и крайне интересна, но задача этой статьи не позволяет нам отклониться в сторону.

VI.

Пугачев в клетке.- Софья пущена в Москве по базарам рассказывать о муже.- Казнь Пугачева и решение суда о «женках».- Устинья у императрицы Екатерины II.- Пропажа обеих женок с горизонта и из памяти.- Чрез 21 год они оказываются в Кексгольмской крепости.

Теперь начинается развязка всех прошедших пред читателем трагических и комических сцен.

Пугачева, после допроса в Яицком городке, Суворов повез в деревянной клетке, как редкого зверя, в Симбирск к Панину; с ним был и сын его от Софьи, Трофим, «резвый и смелый мальчик», как называет его Пушкин в своей «Истории Пугачевского бунта». Из Симбирска их отправили в Москву.

Еще раньше туда же посланы были и «женки» Пугачева, Софья с дочерьми и Устинья для новых допросов в тайной экспедиции, к заведовавшему московским ее отделом обер-секретарю сената, Степану Ивановичу Шешковскому.

После допросов Устинью Пугачеву посадили под крепкий караул, приберегая для посылки в Петербург, где императрица Екатерина II выразила желание видеть пресловутую «императрицу Устинью», а Софью Дмитриеву, в видах успокоения народной молвы,- ибо о Пугачеве в народе говорили «разно» и подчас для правительства неприятно,- пустили гулять по базарам, чтобы она всем рассказывала о своем муже, Емельяне Пугачеве, показывала его детей, словом рассеивала своим живым лицом и свидетельством мнение, что Пугачевым назвали истинного государя Петра III.

Народ, незадолго перед тем с нетерпением ожидавший Пугачева, как царя Петра Федоровича, слушал рассказы Софьи, ходил смотреть «самого Пугача» на монетный двор — и, должно быть, убеждался.

10-го января 1776 года в жестокий мороз была совершена казнь Пугачева, в Москве на , а о женах его в пункте 10 сентенции о казни было сказано:

А понеже ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донского казака Дмитрия Никифорова (Недюжина), вторая Устинья, дочь яицкаго казака Петра Кузнецова, и малолетные от первой жены сын и две дочери, то без наказания отдалить их, куда благоволит Правительствующий Сенат.

Перед «отдалением» Устинью Кузнецову привезли в Петербург, чтобы показать ее императрице Екатерине II, и когда монархиня внимательно осмотрела яицкую писанную красавицу, то заметила окружающим:

— Она вовсе не так красива, как прославили…

Устинье в это время было не более 17-18 лет. Может быть, волокита и маета по тюрьмам, секретным комиссиям и допросам, при которых не раз, вероятно, она попробовала и плетей, сняли с лица ее красоту и состарили ее!

С этого времени об Устинье и Софье исчезли — было всякие сведения, а на Урале так и до сих пор ничего не знают о дальнейшей участи несчастных женщин. Есть только предание, что ни Софья, ни Устинья назад не воротились — и это справедливо.

Сведения о дальнейшей судьбе пугачевских «женок» ныне появляются в печати в первый раз, заимствованные из подлинного документа, находящегося в государственном архиве и в копии обязательно сообщенного редакции «Исторического Вестника».

Судьба их после сентенции и казни Пугачева, вероятно, была никому или очень немногим известна и из современников-то, а через короткое время память о них по сию сторону Волги и совсем сгибла: убрали, «отдалили» — и концы в воду!

И только через двадцать один год после казни Пугачева короткое сведение о них появляется на свет Божий.

Император Павел Петрович, вскоре по восшествии своем на престол (14-го декабря 1796 г.), приказал отправить служившего при тайной экспедиции коллежского советника Макарова в Кексгольмскую и Нейшлотскую крепости, поручив ему осмотреть содержащихся там арестантов и узнать о времени их заточения, о содержании их под стражею или о ссылке их туда на житье.

В сведениях, представленных Макаровым, между прочим, записано:

В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшего самозванца Емельяна Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим.

С 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте, в особливой (же) комнате.

Женка Софья 55 лет, Устинья — около 36 лет {Устинья, вероятно, была моложава, что сделали по виду такое заключение. Ей, должно быть, было в то время лет 40}, девка одна 24-х, другая лет 22-х; малый же лет от 28 до 30.

Софья — дочь донского казака и оставалась во время разбоя мужа ее в доме своем (вначале, а впоследствии она была взята под стражу), а на Устинье женился он, быв на Яике, а жил с нею только десять дней. {Если Устинья считает «житьем» с ней еженедельные его к ней приезды, то она совершенно права.}

Присланы все вместе, из Правительствующего Сената.

Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются; читать и писать не умеют.

Так вот какова судьба усладительниц дней Пугачева; после разных треволнений и бед, после разнообразнейших и чудных приключений, а Устинья после титула «императрицы» — они были отданы на жертву гарнизонных сердцеедов-солдат и офицерства, и долгую жизнь свою проводили в стенах крепости, питаясь поденщиной. Что было с ними далее — неизвестно; вероятно, они так и померли в Кексгольмской крепости, сжившись с нею.

VII.

Запрещение разговоров о Пугачеве.- Опять Иванаева и опять плети.- Ссора из-за дров.- Комедианты на Урале представляют Устинью.- Сочувствие к ней.- Заключение.

Не скоро улеглось умственное волнение в народе, поднятое Пугачевским бунтом; волной ходили в народе по сию сторону Волги разговоры о Пугачеве, и Екатерина распорядилась запретить всякие разговоры о нем, т. е. пойманных в этом наказывали, и это запрещение имело силу до самого воцарения императора Александра I.

Не скоро побледнела память о Пугачеве в народе, а в среде Яицких, переименованных в Уральские, казаков она жива и до сих пор.

Кстати сообщим, чем окончилось в Яицке дело об Устинье. Дом ее, запечатанный Симоновым с самого дня ареста Устиньи, стоял пустой до окончания дела о Пугачеве и, долго спустя, был, по просьбе родственников Кузнецовой, распечатан и отдан им во владение войсковым начальством.

Прасковья Гаврилова Иванаева не унялась и после казни Пугачева; по-прежнему стала она невоздержна на язык, чуть дело касалось предмета ее преданности и любви, по-прежнему жадно ухватывалась за всякий слух о появлении бунтовщиков, чтобы грозить ими насолившему ей начальству.

В Астрахани появился разбойник «Метла» или «Заметаев», и вот Иванаева ожила и насторожила уши. Надобен был самый пустячный предлог, чтобы вывести неугомонную бабу из трудного для нее молчания; предлог не замедлил явиться: Иванаева поругалась со своей квартиранткой, вдовой Антоновой, из-за дров, а потом они вцепились друг другу и в косы. Антонова, вероятно, попрекнула Прасковью Пугачевым и плетями, которыми ее неоднократно подчивали — и Иванаева рассвирепела…

— Врешь, дура нечесаная! Пугачева казнили, а батюшка Петр Федорович жив еще и придет еще с войском!.. А не он, так наследник его отплатит вам!.. А в Астрахани, вон, «Метла» появилась, сметет всех вас и с начальством-то вашим! Вот тогда я посмотрю!

Антонова донесла на Прасковью Иванаеву по начальству; исправляющий должность коменданта Яицкого городка, войсковой старшина Акутин, донес Рейнсдорпу об этом 5-го марта 1775 года, и оренбургский губернатор приказал Иванаеву снова выдрать плетьми, подтвердив ей, «что впредь за подобные слова и разглашения, по жестоком наказании, будет выслана в отдаленное место от Уральского городка».

Бедной неугомонной бабе снова пришлось отвечать своей спиной за слепую преданность Пугачеву, и с этого раза, она, вероятно, присмирела, рассудив, что, в конце концов, «плетью обуха не перешибешь», а своя шкура дороже!

Относительно памяти об Устинье Кузнецовой на Урале, существующей и до сих пор, г. Р. Игнатьев, в статье своей об Устинье, помещенной в «Оренбургских Губернских Ведомостях» за 1884 год сообщает любопытное сведение, что Устинью Кузнецову не только свежо помнят и до сих пор и сочувствуют этой безвременно погибшей красавице, но и «образ ея лицедействуется в живых картинах» разъезжающими по городам и селам труппами комедиантов. Действие изображает свадьбу Пугачева на Устинье, невесту изображает молоденькая артистка, «не жалея гримировки» — и представление всегда привлекает огромную толпу зрителей, с любопытством и сочувствием смотрящую на изображение своей «народной героини»…

В настоящей статье приведены все известные сведения о женщинах, непосредственно участвовавших в Пугачевском восстании; перед читателем в возможной полноте представлено четыре женских типа этой смутной эпохи. Какое разнообразие психологических положений и какие любопытные выводы в этом отношении можно сделать даже и из приведенных отрывочных черт!

Вопросы, вопросы...

Всю правду о Пугачевском восстании нам уже, наверное, не узнать никогда. А то, что известно официально, о чем нам говорили в школах и на гуманитарных факультетах вузов, есть только наполовину правда, ее надводная часть. К тому же весьма искаженная.

Это Стенька Разин был казаком и разбойником. Пугачев был государственным преступником.
Почему он стал выдавать себя за спасшегося императора Петра III? Кто его надоумил?
Почему так разнятся Емельян Иванович Пугачев до заключения его в казанский каземат и Пугачев Емельян Иванович после побега из оного?

Что сопутствовало его успехам, ведь мятеж охватывал край от Яика до Волги, Камы, Вятки и Тобола? А, как известно, из десятков самозванцев, объявлявшихся на Руси, успехов добивались только те, за кем кто-либо стоял. Кто стоял за Пугачевым?

Почему Екатерина II, пусть и с издевкой, называла Пугачева «маркизом»? Что делали в его войске поляки, французы, немцы и пастор-протестант?

Чем так привязала к себе Пугачева дворянская вдова Лизавета Харлова?

По какой причине признанные невиновными обе жены Пугачева, его дети и теща были заключены в Кексгольмскую крепость пожизненно?

Почему до сих пор не открыты все материалы по Пугачевскому бунту, в частности, протоколы допросов его ближайших сподвижников?

Вопросы, вопросы...

Впрочем, на последний можно ответить сходу: да потому, что там содержатся ответы на все поставленные выше вопросы. Или почти на все. А полная ясность в этом деле не только поколеблет целое направление исторической науки, связанное с так называемыми крестьянскими войнами, но и, совсем не исключено, может обидеть некоторые зарубежные правительства. Франции, например, или Польши. А кому это надо? Словом, пусть покуда будет все так, как есть. А мы попробуем разобраться с поставленными выше вопросами, имея на руках лишь те материалы, что имеем.

Кексгольмские сидельцы

После смерти Екатерины II ее сын, Павел Петрович, в начале своего царствования многое делал принципиально наперекор деяниям своей великой матери. Он менял существующие порядки, законы и уставы, возвращал из ссылок опальных царедворцев и даже освобождал из тюрем преступников, посаженных по специальным указам императрицы. С целью проведения ревизий тюремных сидельцев, в том числе и на предмет освобождения, по крепостям и острогам были командированы чиновники, должные по возвращении представить полные отчеты по имеющимся заключенным. В крепости Кексгольмскую и Нейшлотскую был отправлен в 1797 году служивший при Тайной Экспедиции коллежский советник Макаров. В его отчете, частично цитируемом в журнале «Исторический вестник» за 1884 год, содержатся следующие строки:

«В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшаго самозванца Емельяна Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим.

С 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте, в особливой (же) комнате.

Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются; читать и писать не умеют».

Можно не сомневаться, что Павел I читал отчет коллежского советника Макарова. Но в отличие от государственного преступника Н.И.Новикова, коему Павел открыл ворота из Шлиссельбургского централа, и А.Н.Радищева, того самого, про которого Екатерина II сказала «бунтовщик хуже Пугачева» и коего Павел Петрович вернул из сибирской ссылки, жены и дети Пугачева в крепости были оставлены еще на неопределенный срок. Очевидно, там они и кончили свои дни, не получив свободу ни при Александре I, ни при Николае I.

Чего же так боялись целых четыре царственные особы, начиная с Екатерины II и кончая Николаем I? Почему, признав, согласно пункту 10 правительственной «сентенции», что «ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы... и малолетние от первой жены сын и две дочери», их указом Сената все же «закрыли» пожизненно в Кексгольмской крепости? Видимо, чтобы они не сболтнули чего лишнего там, где не надо, ибо они, в большей степени Софья с детьми, знали нечто такое, что не стыковалось с официальной версией пугачевского бунта. Версия эта была утверждена высочайше и сомнению не подлежала.

Что могли сболтнуть Софья Дмитриевна и ее дети, чего слышать не дозволялось никому? Полагаю, то, что казненный 10 января 1775 года в Москве государственный преступник Емельян Пугачев таковым вовсе не являлся, имел совершенно другое имя и мужем Софьи, а стало быть, и отцом ее детям, никогда не был. Но об этом - позже.

Софья

Поначалу для Софьи, дочери служилого казака Дмитрия Недюжина из станицы Есауловской, все вроде бы складывалось хорошо: в двадцать лет вышла она замуж за казака войска донского Емельяна Пугачева, жила с ним «своим домом» в станице Зимовейской, родила от него пятерых детей, из которых двое померли, что в тогдашние времена было делом обычным. Правда, муженек ее оказался довольно буйным и не единожды был бит плетьми «за говорение возмутительных и вредных слов», время от времени впадал в бродяжничество и «по казацким дворам шатался, - писал А. С. Пушкин в своей «Истории Пугачева», - нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому и принимаясь за всякие ремесла». А в 1772 году, по собственным ее показаниям, муж «оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал». По станице пошли слухи, что Емелька «замотался, разстроился, был в колодках и бежал» (А. В. Арсеньев. Женщины Пугачевскаго возстания./Исторический вестник. СПб., 1884, т. XVI, стр. 612). Где его носило, она не ведала. Только однажды ночью в окно ее избы робко постучали. Софья глянула и обомлела: за окном стоял ее муж.

В бегах я, - ответил Емельян на ее немой вопрос. - Хлеба дай.

Для Софьи это был счастливый случай отомстить сбежавшему от нее и детей муженьку. И она, как-то изловчившись, смогла на время покинуть дом и донести об этом визите станичному начальству. Пугачев был «пойман и отправлен под караулом... в Черкасск. С дороги он бежал... и с тех пор уже на Дону не являлся». (А.С.Пушкин. Собрание сочинений. М., 1962, т. 7, стр. 53). Зато после очередного побега в мае 1773 года уже из казанского каземата, помещавшегося в подвалах старого здания гостиного двора, Пугачев в сентябре явился на хуторах близ Яицкого городка уже под именем государя Петра III, мужа «неверной жены», как славил самозванец императрицу Екатерину II, у которой шел отнимать престол.

Военные успехи самозванца, распространение невыгодных для императрицы слухов, необходимость «уличения личности Пугачева и несходства его с погибшим Петром III» вызвали арест Софьи Дмитриевны с детьми и брата Пугачева Дементия в начале октября 1773 года. Их всех привезли в Казань, как было велено императрицей, «без всякаго оскорбления» для уличения самозванца в случае его поимки. Начальник военных действий против бунтовщиков генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков, во исполнение распоряжений Екатерины, писал в Казань начальнику Секретной Комиссии А.М.Лунину:

«Привезенную к вам прямую жену Пугачева извольте приказать содержать на пристойной квартире под присмотром, однако без всякаго огорчения, и давайте ей пропитание порядочное ибо так ко мне указ. А между тем не худо, чтобы пускать ее ходить, и чтоб она в народе, а паче черни, могла рассказывать, кто Пугачев, и что она его жена. Сие однако ж надлежит сделать с манерою, чтоб не могло показаться с нашей стороны ложным уверением; паче ж, думаю, в базарные дни, чтоб она, ходя, будто сама собою, рассказывала об нем, кому можно или кстати будет».

Позже, когда над Казанью нависнет угроза захвата ее Пугачевым, «пристойной квартирой» Софье будет служить тот же каземат гостиного двора, откуда несколькими месяцами раньше был устроен побег ее мужу. Время от времени ее водили на дознание в Кремль, и Софья Дмитриевна, как на духу, рассказывала все и о себе, и о муже. Из ее показаний и было составлено «Описание известному злодею и самозванцу...» - к нему мы еще вернемся. А затем, 12 июля 1774 года, когда самозванец возьмет Казань и даст команду своим «генералам» выпустить всех тюремных сидельцев на волю, последует встреча ее и детей с мужем и отцом. Весьма, надо сказать, любопытная...

«Императрица Устинья»

В 80-е годы XIX столетия по городам и селам Урала разъезжало несколько групп комедиантов, в репертуаре которых было действо, изображающее свадьбу Пугачева и Устиньи Кузнецовой, второй «законной» жены самозванца. Как писали «Оренбургские губернские ведомости» в 1884 году, невесту изображала молоденькая артистка, и представления эти всегда привлекали толпу зрителей, с любопытством и сочувствием смотрящую на изображение своей «народной героини».

Лично мне эта юная казачка, которой не повезло в жизни из-за ее красоты и молодости, представляется круглолицей румяной девушкой с поднятыми в непроходимом удивлении бровями, полуоткрытым ротиком и глазами, в которых застыл немой вопрос: за что? Наверное, она до конца своих дней так и не смогла понять, что же такое с ней произошло. Вот уж судьба, про которую так и хочется воскликнуть: чур меня!..

Она действительно была очень молода и красива, дочь уральского казака Петра Кузнецова. Было ей лет шестнадцать, когда «генералы» самозваного Петра III задумали женить на ней своего царя.

Собран был казачий круг, который постановил послать к «государю» выборных с этим предложением.

Послали. Послал выборных и Пугачев, заявив:

У меня есть законная жена, императрица Екатерина Алексеевна (эх, слышала бы эти слова Екатерина II! - Л.Д.). Она хоть и повинна предо мной, но здравствует покуда, и от живой жены жениться - никак не можно. Вот верну престол, тогда видно будет...

Конечно, Емельян Иванович был не прочь «жениться» на прекрасной казачке и хотел просто обойтись без венчания, жить с ней, так сказать, в гражданском браке, «но казачий круг, - как писал в позапрошлом веке автор очерка «Женщины Пугачевскаго возстания» А.В. Арсеньев, - решительно этому воспротивился, представил убедительные доводы насчет недействительности брака с Екатериной, и Пугачев согласился венчаться на Устинье Кузнецовой со всею возможною в Яицком городке роскошью, как подобает царской свадьбе».

Венчание совершилось в январе 1774 года. Устинья стала называться «государыней императрицей», была окружена роскошью, изобилием во всем и «фрейлинами», набранными из молодых казачек-подруг. «Ей, не разделявшей ни мыслей, ни планов Пугачева, не знавшей - ложь это или истина, должно было все казаться каким-то сном наяву», - писал «Исторический вестник».

Самозванец велел поминать во времена богослужений Устинью Петровну рядом с именем Петра Федоровича как императрицу, что и делалось. Например, в городе Саранске, при торжественном въезде в него в конце июля 1774 года, Пугачев был встречен хлебом-солью не только простонародьем, но купечеством и духовенством с крестами и хоругвями, а «на богослужении архимандрит Александр, - писал А.В. Арсеньев, - помянул вместе с Петром Федоровичем и императрицу Устинью Петровну (вместо Екатерины II Алексеевны. - Л.Д.)».

Но «Петр III» не любил свою «царицу», хоть и была она красавицей. Устинья Петровна по большей части жила с «фрейлинами» и матерью, а Пугачев ездил к ней из-под Оренбурга в Яицкий городок раз в неделю. Более приближать ее к себе «Петр Федорович» не собирался.

Примечательно, что позднее на вопрос следователей о том, сколько они жили с Пугачевым, недалекая Устинья ответила буквально, подсчитав только количество его приездов к ней:

Десять дней.

Ее взяли 17 апреля 1774 года, когда генерал-майор Павел Дмитриевич Мансуров снял осаду крепости Яицкого городка. Мятежникам было не до «императрицы», «фрейлины» разбежались, и Устинья вместе с матерью была заключена в войсковую тюрьму. 26 апреля их отправили в Оренбург, там их допрашивал коллежский советник Тимашев.

Летом 1774 года «императрица Устинья» оказалась в Казани. Визит этот, конечно, не был добровольным: ее с матерью привезли скованными и поместили в тот же гостинодворский каземат, где уже побывали и сам Емельян Иванович, и Софья с тремя детьми, и брат Пугачева Дементий. Здесь на допросах в Секретной Комиссии Устинья, помимо прочего, рассказала и о сундуках мужа в их доме в Яицком городке. За ними спешно был послан нарочный, и сундуки под надежным конвоем препроводили в Казань. Что было в них, о том бумаги Секретной Комиссии молчат. Но очевидно, если бы в них находилось только награбленное добро, комиссия об этом не преминула бы сообщить: вот-де истинные цели преступника, назвавшегося государем российским, - грабеж и личное обогащение.

В августе 1774-го привезли в Казань и Софью с детьми. С этого момента обе жены Пугачева были связаны единой судьбой и вынуждены терпеть одну участь.

После ареста Пугачева Устинью и Софью отослали в Москву для новых допросов. Показания снимал сам начальник московского отделения Тайной Экспедиции Степан Иванович Шешковский. Одно его имя наводило ужас на всех не совсем законопослушных граждан.

После казни Пугачева 10 января 1775 года и приговора «отдалить» Софью и Устинью «куда благоволит Правительствующий Сенат», Устинья была истребована в Петербург: императрица пожелала взглянуть на нее.

Когда Устинью привели во дворец, Екатерина Алексеевна очень внимательно осмотрела ее и сказала окружающим вельможам:

А она вовсе не так красива, как мне говорили...

С этого времени более двадцати лет об Устинье не было никаких сведений. И только после вступления на престол Павла I и ревизии тюрем стало известно, что Устинья и Софья находятся в Кексгольмской крепости.

Устинья так и не вернулась в свой Яицкий городок. Да и селения теперь такого уже не было: специальным указом Екатерины он был переименован в город Уральск. Но именно об Устинье еще долго жила в народе, особенно на Урале, память. Люди искренне сочувствовали ее нескладной судьбе. Не случайно представления о свадьбе Пугачева и Устиньи Кузнецовой давало кочующим комедиантам в XIX веке самые большие сборы.

Некто Емельян Пугачев

«Пугачев был старший сын Ивана Измайлова... казака Зимовейской станицы, служившаго с отличным усердием, храбростию и благоразумием Петру Великому в войне против Карла XII и турок; он попался в плен к сим последним за несколько дней до заключения Прутскаго мира, но вскоре с двумя товарищами спасся, и, при великих опасностях, возвратился в отечество; и по верности и усердию своему искав всегда случая отличаться, пал с оружием в руках во время войны противу турок при императрице Анне Ивановне, в 1734 годе. Сын его Емельян, родившийся в 1729 годе... предался с самой молодости сварливому, буйному и неистовому поведению...»

Это писал сенатор А.А. Бибиков, сын генерал-аншефа А.И. Бибикова, младший современник Емельяна Пугачева. Прошу, читатель, обратить внимание на год рождения Пугачева - 1729-й.

Казак Емельян Пугачев участвовал в Семилетней войне с Пруссией и брал в 1769 году Бендеры у турок, за что получил младший офицерский чин хорунжего. В 1771 году по причине болезни, называемой черной немочью, был отпущен для излечения.

А теперь вернемся к показаниям Софьи Дмитриевны от 1773 года, отправленным из Казани. Название они имели следующее: «Описание известному злодею и самозванцу, какого он есть свойства и примет, учиненное по объявлению жены его Софьи Дмитриевой». И содержали 14 пунктов.

«3. Тому мужу ее ныне от роду будет лет сорок, лицом сухощав, во рту верхнего спереди зуба нет, который он выбил саласками, еще в малолетстве в игре, а от того времени и доныне не вырастает. На левом виску от болезни круглый белый признак, от лица совсем отменный величиною с двукопеечник; на обеих грудях, назад тому третий год, были провалы, отчего и мнит она, что быть надобно признакам же. На лице имеет желтые конопатины; сам собою смугловат, волосы на голове темно-русые по-казацки подстригал, росту среднего, борода была клином черная, небольшая.

5. Женился тот муж ее на ней, и она шла, оба первобрачные, назад тому лет десять, и с которым и прижили детей пятерых, из коих двое померли, а трое и теперь в живых. Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а треть Христина по четвертому году...

7. В октябре месяце 772 года он, оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал...»
Из показаний жены Пугачева следует запомнить, что ему на 1773-й год «от роду будет лет сорок» и роста он «среднего».

Для полноты картины я буду вынужден повториться: муж у Софьи был человеком довольно буйным, на язык невоздержанным, за что не единожды был бит плетьми, имел привычку впадать в бродяжничество и вообще не отличался большим умом. Показательна его глупая авантюра, когда в 1772 году Пугачев пришел в Яицкий городок и стал подговаривать казаков уйти за Кубань «к турецкому султану, обещал по 12 рублей жалованья на человека, объявлял, что у него на границе оставлено до 200 тысяч рублей да товару на 70 тысяч, а по приходе их паша-де даст им до 5 миллионов». (А.С.Пушкин. Собрание сочинений, М., 1962, т.7. Примечания, стр. 122). Когда Пугачев уже сидел в 1773 году в казанском каземате и приводился на допросы в губернскую канцелярию, казанский губернатор Яков Ларионович фон Брант назвал его «вралем», о чем и отписал Сенату в своем рапорте от 21 марта 1773 года.

Кроме того, похоже, Емельян Иванович был еще и вороват. Атаман Зимовейской станицы Трофим Фомин показывал на дознании, что, отбыв в феврале 1771 года на излечение в Черкасск, Пугачев вернулся через месяц обратно на лошади, будто бы купленной у одного казака в Таганроге. Но казаки на станичном сходе «не поверили ему», и Пугачев бежал.

Емельян Иванович вообще почитался в станице человеком беспутным. Мог ли такой человек поднять семь губерний против дворян, правительства и самой государыни императрицы? Мог ли он стоять во главе столь масштабного движения, названного «крестьянской войной», причем, в одиночку? Или, пусть даже с сподвижниками?

Кстати, идея назваться императором Петром III не была оригинальной. Слухи о том, что государю Петру Федоровичу чудом удалось избежать смерти, ползли по России с самого года его гибели - 1762-го. В конце 60-х годов они усилились, а в начале 1772 года некто Богомолов, из крестьян, беглый солдат 22-й полевой команды «явился близ Царицынской крепости под именем императора Петра III». Богомолова поймали и посадили в тюрьму, учинили строгое следствие.

Возили его и к губернатору в Астрахань, где самозванца судили несколько недель, и возвращали обратно - для наказания по месту преступления. По пути в Царицынскую крепость он и умер. Исчезновение Богомолова, как свидетельствуют некоторые источники, возродило в народе мысль, что он точно признан за «настоящаго» Петра III.

Знал об этом своем предшественнике Пугачев или не знал - не важно. Важно, что об этом знали люди, стоявшие за ним и вложившие в голову Пугачева №2 (отныне Пугачев до побега из казанской тюрьмы в середине 1773 года будет зваться номером первым, а после побега - номером вторым) идею назваться императором Петром III.

Конечно, утверждение о том, что вот за Богомоловым никто не стоял, потому-де он и не состоялся как самозванец, а Пугачев был успешен потому, что за ним была некая сила, хоть и вполне логично, но всего лишь слова. Нужны факты. И они есть.

Раскольничий след

Итак, в октябре 1772 года Емельян Иванович бросает семью, а в середине декабря его арестовывают в селе Малыковке за те самые призывы бежать к турецкому султану. При нем обнаруживают «ложный письменный вид (паспорт. - Л.Д.) из-за польской границы». Оказалось, что Пугачев №1 бежал за границу в Польшу и жил там какое-то время в раскольничьем монастыре близ слободы Ветка. Паспорт был ему дан на Добрянском форпосте для определения на жительство по реке Иргиз «посреди тамошних раскольников». Записан был в бумагах Емельян Иванович как раскольник.

Он показался подозрительным, был бит кнутом и, «пересылаемый для допросов по инстанциям», попал в Симбирск, а оттуда был отправлен в Казань, куда и приведен 4 января 1773 года... Через несколько дней губернаторский секретарь Адриан Абрамов потребовал Пугачева в канцелярию и прочитал ему допрос, снятый с него в Малыковке; а когда Пугачев «отрекся от возведенных на него показаний», то секретарь, не делая никакого письменного допроса, только плюнул и приказал «с рук сбить железа». Вообще, на этого арестанта не было обращено большого внимания, свидетельствует «Журнал министерства народного просвещения» (СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр.2).

Что его понесло в Польшу к раскольникам? Кто выправил ему подложный паспорт? Почему он был именован раскольником? Что за поручение выполнял, собираясь, как он сам показывал на дознании, «явиться в Симбирскую провинциальную канцелярию для определения к жительству на Иргизе»? Может, раскольники уже имели на него виды?

Стало быть, версия первая. Пугачев - ставленник старообрядцев-раскольников. Находясь в оппозиции к официальной церкви и правительству, они замыслили поднять в России мятеж с целью ослабить центральную власть, показать свою силу и затем потребовать прекращения гонений и разрешения свободно исправлять их веру. Центр старообрядческой эмиграции близ местности Ветка в Литве на территории Речи Посполитой, вероятно, обладал в России собственной агентурной сетью, одной из точек которой были раскольничьи поселения на Иргизе.

Пугачев был выбран как один из подстрекателей и (или) вожаков раскольничьего мятежа и на Иргизе, скорее всего, должен был получить поддержку деньгами и людьми. То, что за ним могли стоять весьма могущественные силы, доказывает побег, устроенный Пугачеву из казанского каземата.

После того как с Пугачева сняли колодки, он был помещен в общий каземат, где содержался вместе с другими арестантами без особых предосторожностей. Его не только посылали на всякого рода казенные работы, но под охраной одного-двух гарнизонных солдат выпускали на казанские улицы да церковные паперти просить милостыню себе на пропитание, а также, как писал в своих «Записках о Пугачевском бунте» сенатор П.С.Рунич, «посещать в домах купцов и прочих... граждан». Павел Степанович Рунич знал, о чем говорит, ибо в начале 1774 года, будучи майором, был включен в состав особой Секретной Комиссии по делу Пугачева. Знал, о чем говорит, и сенатор А.А.Бибиков. «19-го июля, за три дня до получения приговора, утвержденного в С.-Петербурге, - писал он, - по беспечности и слабому присмотру, с помощью раскольничьего попа подговорив стоящего у него на карауле часового, Пугачев вместе с ним бежал».

Историк и бытописатель Казани А.И.Артемьев, служивший библиотекарем Императорского университета и имевший доступ ко многим материалам, коего не имел А.А.Бибиков, писал совершенно независимо от него следующее:

«Пугачева... не только посылали на разные казенные работы наравне с простыми колодниками, но выпускали также ходить по городу для сбора милостыни и к разным благодетелям. Благодетелей же он приобрел себе довольно, потому что, как говорил впоследствии, «вел порядочную жизнь, вина тогда не пил и временем молился Богу, почему прочие колодники, также и солдаты, почитали его добрым человеком». От этого и подаяния ему делались значительные: некоторые вдруг по рублю и больше, спрашивали при подаче именно: кто-де здесь Емельян Пугачев? - вот-де ему рубль. Таким образом, у него постоянно водились и порядочные деньги.

Особенным благотворителем для него был зажиточный казанский купец Василий Григорьев Щелоков, ревностный раскольник, приятель иргизского игумена Филарета... Щелоков не только присылал ему неоднократно милостыню, но хлопотал за него у губернатора и давал взятки секретарю. Через Щелокова он подбился в милость к другому важному раскольнику, московскому купцу Ивану Иванову Хлебникову, который также обещал ходатайствовать о его освобождении. Секретарь губернаторской канцелярии даже положительно обнадеживал в этом Пугачева. «Будет, мой друг, время», - говорил он ему. Законного освобождения не последовало, но льготы и послабления в содержании открыли Пугачеву возможность побега.

В числе арестантов был купец из пригорода Алата Парфен Дружинин, содержавшийся по каким-то казенным изысканиям, но ожидавший себе наказания кнутом и ссылки, отчего и поговаривал: «Бежал бы куда ни есть, только не знаю, где скрыться будет». С ним особенно сдружился Пугачев и поддержал в нем мысль о побеге, утешая: «Если бы можно было отсель уйти, как бы я тебя вывел на Дон, а там бы верно нашли место, где прожить». Дело было полажено тем скорее, что содействовать побегу согласился еще один из солдат, в котором Пугачев заметил «малороссийскую наклонность к неудовольствию в его жизни».

Дружинин поручил своему сыну приготовить лошадь и кибитку и в назначенное время поджидать их. Утром 28 мая Дружинин с Пугачевым отпросились у караульного офицера к одному знакомому попу для получения милостыни. Провожатыми их были два солдата, из которых один, как сказано, сам участвовал в замысле. Попа, однако, они не застали дома и потому возвратились в острог, а потом, часа через два, «в обед», опять отправились к нему. На этот раз поп оказался дома, радушно принял колодников и их конвойных и на данные Дружининым деньги купил вина и меду. Заговорщики пили умеренно, «а более старались подпоить несогласного к побегу солдата» и вполне достигли своей цели. Тогда они распрощались с попом, сказав, что идут в острог; поп проводил их за ворота и хлопнул за ними калиткой.

Как же скоро вышли, то сын Дружинина на одной лошади, запряженной в кибитку, едет навстречу, к которому Дружинин, хотя и знал, что сын его едет, но чтоб отвесть в смотрителях подозрение, закричал: «Ямщик, что возьмешь довезть до острогу?» А сын сказал: «Много ли вас?» А как ему сказано, что четверо, то запросил 5 копеек, за которую плату все четверо, а сын Дружинина пятый, и сели, и покрыл тот мнимый для других извозчик привязанною к кибитке рогожкой, и так поехали, говоря несогласному солдату к побегу, что едут в острог. А как закрытые все рогожкою едут долго, то солдат спрашивал: «Что-де так долго едем?» На что ему Пугачев отвечал: «Видно, не в ту дорогу поехали». Когда же выехали на Арское поле, то рогожку открыли, и солдат удивился, что за чудо, и спрашивал, зачем выехали из Казани...

Такие подробности о побеге сообщил сам Пугачев, когда его допрашивали 16 сентября 1774 года в отдельной секретной комиссии в Яицком городе».

Другой казанский летописец, Николай Яковлевич Агафонов, сообщал, что после побега Пугачев какое-то время скрывался в приказанских слободах Кирпичной и Суконной у опять-таки купцов-раскольников Крохина и Шолохова (может, Шолохов и Щелоков есть одно лицо?) У Шолохова он посещал мельницу на Казанке, где была тайная молельня, а у Ивана Крохина, имеющего собственный дом с садом прямо под Первой горой, какое-то время даже пожил. Дом Крохина стоял недалеко от Георгиевской церкви, и в его доме также была тайная молельня раскольников, а в горе за домом купца - оборудованная для жилья пещера, в которой укрывали Пугачева. Отсюда же, смыв в баньке тюремный дух и одевшись в цивильное, Пугачев отправился - куда бы вы думали? - в раскольничий скит на реке Иргиз. Более того, он опять был снабжен паспортом, добытым, очевидно, тем же Крохиным. И не просто отправился, а его проводили тайными тропами, переправив через Волгу и сдав с рук на руки настоятелю старообрядческого Средне-Николаевского монастыря Филарету. Об этом пишет в своих «Записках» П.С.Рунич. А вот из монастыря вышел уже иной человек, Пугачев №2.

Почему раскольники устроили побег Пугачеву? Чем обуславливалась такая забота о нем? Ответ напрашивается сам собой: на Пугачева была возложена миссия. И он вскоре начал ее выполнять, для чего и были совершены раскольниками все действия, описанные в этой главе: в сентябре 1773 года он объявил себя императором Петром III.

Побегом и доставкой Емельяна Ивановича в монастырь не исчерпывались благодеяния раскольников. Их усилиями, а точнее подкупом должностных лиц донесение о побеге было составлено лишь 21 июня. И еще семь дней пролежало неотправленным, что дало Емельяну Ивановичу месячную фору. Да и потом распоряжения о поимке беглецов «по ошибке» были разосланы по таким местам, где Пугачев ну никак не мог оказаться...

В августе 1773 года из Средне-Николаевского монастыря в сопровождении нескольких монахов тайно вышел человек, получивший напутствие от самого настоятеля Филарета. Вскоре он был переправлен через реку Иргиз в степь и взял путь на Яицкий городок. Был он быстроглаз, проворен, широк в плечах и чем-то походил на беглого донского казака Емельяна Пугачева. Только был человек этот пониже ростом и много моложе...