Иван Мартынович Заруцкий

Имя Ивана Заруцкого обычно относится к числу авантюристов Смутного времени, которое стало подлинной трагедией для Русского царства. Более того, он покушался и на шапку Мономаха, чтобы «быть при ней в Московском Кремле»…

Дата и точное место его рождения истории неизвестны. По преданию, Заруцкий родился в галицийском городе Тарнополе. Ещё ребёнком попал в плен к крымским татарам, совершившим очередной грабительский набег на украинские земли. Сколько лет он пробыл в неволе - неизвестно. Однако ему удалось бежать, и Иван Заруцкий оказался волей судьбы на казачьем вольном Дону.

Благодаря своей удали, силе и особенно предприимчивости быстро выдвинулся в среде донских казаков. Он участвовал в Крестьянской войне под предводительством И. И. Болотникова. В его войске он пробыл до лета 1607 года, не раз участвовал в боях с царскими полками, командуя крупным казачьим отрядом.

…С появлением на арене Смутного времени «второлживого» самозванца - Лжедмитрия II (Богданки) - перешёл от болотниковцев к нему на «царскую службу». Один из историков записал так: нового на Руси самозванца «первым признал Заруцкий».

Иван Заруцкий прибыл к Лжедмитрию II в Тушинский лагерь во главе пятитысячного отряда казаков. «Тушинский вор» пожаловал казачьего атамана сразу в бояре и приблизил к своей особе. Однако польские паны во главе с гетманом Жолкевским, главенствовавшие при «дворе» самозванца, не приняли в свой круг самолюбивого Заруцкого и не дали ему командования над русской частью войска «второлживого самозванца».

Всё же им приходилось с ним считаться. Когда царская рать государя Василия Шуйского летом 1609 года попыталась овладеть Тушиным, именно казаки Ивана Заруцкого остановили московское войско в бою на берегах реки Химки. Когда Тушинский лагерь стал распадаться, атаман решил перейти на службу к польскому королю Сигизмунду III.

Когда польское коронное войско вознамерилось пойти новым походом на Москву, подданные короля в Тушине получили приказ оставить лагерь самозванца. Сразу после получения такого известия донские казаки, захватив с собой Лжедмитрия II и его жену Марину Мнишек (которая «узнала» в «тушинском воре» своего мужа царя Дмитрия I - Григория Отрепьева), бежали в Калугу.

В Калуге, которая стала «царской столицей», Заруцкий вступил в связь с царицей Мариной, которая, оказавшись в России, так и не пожелала перейти из католичества в православие. После убийства Лжедмитрия II личной охраной из касимовских татар атаман хотел покинуть город, но казаки удержали его у себя силой.

Считается, что в Калуге он тайно женился на вдове Марине Мнишек, которая уже родила сына Ивана. На Руси этого младенца-«царевича» называли «ворёнком».

…Когда рязанский воевода Прокопий Ляпунов стал собирать Первое земское (народное) ополчение для освобождения первопрестольной Москвы от поляков, Заруцкий примкнул к нему со своими казаками. В январе 1611 года атаман в звании боярина вошёл в состав земского правительства вместе с Ляпуновым и князем Дмитрием Трубецким.

Считается, что Заруцкий был лично причастен к убийству казаками воеводы Прокопия Ляпунова. Одним из доказательств стало то, что после гибели от казачьих сабель рязанского воеводы именно Иван Заруцкий стал добиваться своего главенства в земском правительстве.

С началом формирования Второго земского ополчения князя-воеводы Дмитрия Пожарского и нижегородского купца Козьмы Минина боярин-атаман стал его противником. Когда ополчение выступило в освободительный поход на Москву, он пытался организовать покушение на князя Пожарского, но был разоблачён.

Когда ополчение земцев приблизилось к Москве, Иван Заруцкий с немногочисленным отрядом казаков бежал из-под столицы в Коломну. Там под стражей находилась Марина Мнишек с сыном. Город Коломна был разграблен, а Заруцкий ушёл в рязанский Михайлов.

В начале 1613 года, спасаясь от преследования, Иван Заруцкий вместе с Мариной и «ворёнком» стали уходить всё дальше от Москвы на юго-восток. По пути грабились селения. Разгрому подверглись города Епифань, Крапивна, Дедилов. Отряд Заруцкого редел, поскольку многие казаки «отложились» от своего атамана, пролившего немало безвинной крови мирных людей.

В августе 1613 года против опасных беглецов, претендовавших на царский престол, был направлен из Москвы с войском князь Одоевский. Под Воронежем произошёл двухдневный бой. Атаман Заруцкий окончательно разбит не был, и со своим отрядом бежал в Астрахань. Дальнейшие события разворачивались так.

«В Астрахани, которой Заруцкий овладел при помощи ногайских татар зимой 1613 года, он казнил воеводу князя Хворостинина и многих других, не разбирая ни сана, ни пола, ни возраста. Грабил бухарских и персидских купцов. Выкрал из Троицкого монастыря серебряное паникадило, из которого сделал себе стремена. Пытался вступить в сношения с персидским шахом Аббасом и рассылал грамоты от имени царя Дмитрия Ивановича, царицы Марины и царевича Ивана.

Выведенное из терпения бесчинствами Заруцкого, население Астрахани наконец восстало против него. И он, запершись в кремле с тремя сотнями верных ему людей, начал громить Астрахань из пушек.

В ночь на 12 мая 1614 года, когда к Астрахани приблизился передовой отряд царских войск (700 человек под командой стрелецкого головы Хохлова), Заруцкий бежал вверх по Волге, в Ногайскую сторону. 14 мая спустился вниз по Волге, на трёх стругах вышел в Каспийское море, пробираясь на Яик (Урал).

24 июня царские войска осадили Медвежий городок на Яике, где Заруцкий с Мариной и её сыном находился как бы в плену у казачьего атамана Уса. На следующий день казаки выдали опасных беглецов, которые 6 июля были доставлены в Астрахань, а оттуда в Москву».

…Атамана-воеводу «тушинского вора» в Москве ожидала смертная казнь: он был посажен на кол. Казнён был и «ворёнок» - малолетний «царевич» Иван. Марина Мнишек была заточена в Коломне, где и закончила свою жизнь, до последнего отстаивая своё «законное право» на русский престол.

Атаман донских казаков, сторонник Лжедимитрия II Тушинского.

Заруцкий был родом из Тарнополя; еще ребенком был взят в плен татарами; выросши, ушел на Дон и выбран был казаками в старшины.

В 1608 г. З. пришел в Орел к второму Лжедимитрию с 5000 донск. казаков и с самозванцем, выдававшим себя за сына царя Феодора.

Летом 1609 г. он спас Тушинский стан, остановив москвичей на р. Химке. Вместе с Лжедимитрием З. бежал из Тушина в Калугу.

Узнав о смерти самозванца, З. хотел оставить свой отряд, но казаки силою удержали его в Калуге.

В 1611 г. З. соединился с ополчением Ляпунова.

В звании боярина, полученном в Тушине, З. вместе с кн. Трубецким и Ляпуновым составил временное правительство 1611 г. и спорил за первенство с Ляпуновым.

После убиения Ляпунова З. тщетно пытался остановить ополчение кн. Пожарского на дороге из Переяславля в Москву.

С преданными ему казаками в 1612 г. З. двинулся в Коломну, где жила Марина с сыном, и, разгромив этот город и опустошив рязанские места, остановился в г. Михайлове.

Он с казаками доставил много хлопот земскому собору и правительству в начале царствования Михаила.

В начале 1613 г. казаки З. разграбили Епифань, Дедилов, Крапивну.

Отправленный против З. воевода кн. Одоевский нагнал его под Воронежем и бился с ним здесь два дня. После битвы З. с казаками ушел в Астрахань.

Возможность соединения З. с волжскими казаками очень пугала правительство.

На Дон и на Волгу летели увещания от царя, духовенства и собора всяких чинов людей; волжским казакам царь отправил даже дары. Отправлены была грамоты от царя и собора и к самому З., с обещанием полного помилования.

Между тем, кроме Астрахани, и гор. Терский стал на сторону З. Казаки объявили, что весною они пойдут на Самару и на Казань.

Но вскоре между астраханцами и казаками произошли ссоры; З. принужден был запереться в Кремле, между ним и горожанами начался бой (16.14). Терский гор. отложился от З., и терский стрелецкий голова Хохлов двинулся на Астрахань;

Заруцкий принужден был бежать на Волгу, где Хохлов нанес ему сильное поражение.

Между тем кн. Одоевский нагнал З. в Яике, и осажденные здесь казаки выдали З. с Мариною и сыном; в июне 1614 г. З. отправлен в Москву; здесь его посадили на кол. Ср. Соловьев, "История России" (т. 8, гл. IV-VIII; т. 9, гл. I); "А. Арх. эксп." т. 2 и 3; "Собр. гос. грам. и дог.", т. 2; "А. ист." т. II и III; "Сказ. соврем. о Дмитрии Самозванце"; "Русск. истор. библиот." (т. 13). Н. П.-С. {Брокгауз} Заруцкий, Иван Мартынович - казацк. атаман, деятель Смутн. времени, род., по преданию, в Тарнополе и ребенком попал в плен к татарам; выросши, он бежал к Донск. казакам, где выдвинулся благодаря своей удали, силе и предприимчивости.

В 1608 г. З. с 5 т. казаков явился в Тушино и предложил свои услуги Лжедимитрию П. Летом 1609 г. З. спас Тушино, остановив моск. войско на р. Химке. 25 авг. 1609 г. он вместе с Лжедимитрием II и Мариной бежал из Тушина в Калугу, будучи недоволен Жолкевским, не давшим ему глав. нач-вания над рус. войсками, присягнувшими Владиславу.

В Калуге З. вступил в связь с Мариной.

После умерщвления Лжедимитрия II З. хотел покинуть свой отряд, но казаки силой удержали его в Калуге.

В 1611 г. З. соединился с ополчением Ляпунова и нек-рое время, вместе с Ляпуновым и кн. Трубецким, составлял врем. правительство, получив звание боярина.

В убийстве Ляпунова З. играл видную, но еще недостаточно выясненную роль. Когда сформировалось народ. ополчение под начальством кн. Пожарского, двинувшееся в 1612 г. к Москве, З. тщетно пытался его остановить под Переяславлем.

Заподозренный в сношениях с польск. королем, З. бежал из-под Москвы в Коломну, где проживала под стражей Марина с сыном Иваном, разгромил этот город и перешел в г. Михайлов.

В начале 1613 г. З. разграбил Епифань, Крапивну и Дедилов, но, видя отпадение многих казаков, решил перебраться в Украину.

В авг. 1613 г. против З. был отправлен из Москвы кн. Одоевский с войском.

Хотя после 2-дн. боя под Воронежем Одоевскому не удалось разбить З., однако последний бежал в Астрахань, рассчитывая поднять против Москвы донских, терских, волжских и яицких казаков и ногайских татар и двинуться вверх по Волге на Самару и Казань.

В Астрахани, которой З. овладел при помощи ногайских татар зимой 1613 г., он казнил воеводу кн. Хворостинина и мн. др., не разбирая ни сана, ни пола, ни возраста, грабил бухар. и перс. купцов, выкрал из Троицкого монастыря серебр. паникадило, из которого сделал себе стремена, пытался вступить в сношения с перс. шахом Аббасом и рассылал грамоты от имени царя Димитрия Ивановича, царицы Марины и царевича Ивана. Выведенное из терпения бесчинствами З. население Астрахани, наконец, восстало против него, и он, запершись в кремле с 300 верными ему людьми, начал громить Астрахань из пушек. В ночь на 12 мая 1614 г., когда к Астрахани приблизился передов. отряд царск. войск (700 чел. под командой стрелец. головы Хохлова), З. бежал вверх по Волге, на Ногайск. сторону, 14 мая спустился вниз по Волге, на 3 стругах вышел в Касп. море, пробираясь на Яик (Урал). 24 июня царск. войска осадили Медвежий городок на Яике, где З. с Мариной и ее сыном находились как бы в плену у казач. атамана Уса. 25 июня казаки выдали З., который 6 июля был доставлен в Астрахань, оттуда в Москву, где был посажен на кол. {Воен. энц.} Заруцкий, Иван Мартынович казацкий атаман под Москвою, 1612-13 г. один из начальников земского ополчения против поляков, погубивший Ляпунова и хотевший править Россиею именем сына Марины Мнишек, с нею бежавший в Астрахань и там казненный 1614 г. {Половцов}

Участие в войнах: Войны в Смутное время
Участие в сражениях:

Казачий атаман

Активную деятельность начал во время Лжедмитрия I .

В 1606—1607 годах вместе с казаками присоединился к И. Болотникову , выступившему против Василия Шуйского . Когда Болотников был разгромлен под Москвой, Заруцкий был отправлен к Лжедмитрию II с письмами и остался у последнего на службе. Став «боярином», он активно помогал «царевичу Дмитрию» в создании и организации войска. Заруцкий был главным атаманом донских казаков и принимал участие во всех сражениях войск «царевича».

После смерти Лжедмитрия II Заруцкий женился на его вдове Марине Мнишек , имея далеко идущие планы — посадить на российский престол ее сына. После начала польско-шведской интервенции в 1611 году Иван Заруцкий примкнул к первому земскому ополчению, возглавленному Ляпуновым . Ополчение выступило против поляков, засевших в Москве. Заруцкий вскоре становится одним из руководителей ополчения, но ему хотелось большего.

С помощью интриг и ложного письма ему удалось оклеветать Ляпунова перед казаками, которые и убили Ляпунова.

Надежды Заруцкого на лидерство в ополчении не оправдались, так как смерть Ляпунова привела к распаду первого ополчения, а с одними казаками противостоять полякам было нереально.

В планы Заруцкого вмешался и князь Пожарский , который стал организатором второго ополчения и призывал не признавать законность требований Мнишек и ее сына на престол. Тогда Заруцкий решил убить Пожарского, но попытка провалилась.

Новое ополчение все больше приобретало общенациональный размах, к нему стало примыкать больше и больше людей. И в это время Заруцкий с каждым днем стал терять своих сторонников. Ему пришлось бежать в Астрахань, надеясь там начать новый этап борьбы. Но астраханцам не пришлись по душе ни сам Заруцкий, ни «родня царевича Дмитрия». В 1614 году они восстали против Заруцкого и его казаков.

Вместе с Мариной Мнишек Заруцкий бежит на Яик, но, лишившись поддержки казаков, он был вскоре схвачен и выдан стрельцам.

В Москве после проведения следственного дела он в том же году был казнен.

Был сторонником первого Лжедмитрия и вместе с ним прибыл в Москву, где, впрочем, не играл сначала заметной роли и вернулся на Дон. Оттуда после гибели Лжедмитрия в 1606 году явился к Ивану Болотникову и Лжепетру . Вместе с ними он стоял под Москвой, а затем оборонял Тулу от войск царя Василия Шуйского . Из Тулы Заруцкий отправился в Северские города отыскивать «царя Димитрия Ивановича», упорные слухи о чудесном спасении которого во время московского майского движения 1606 года держались на Руси. Осенью 1607 года Благодаря своевременному удалению из Тулы, вскоре после этого взятой Шуйским, Заруцкий избежал неминуемой гибели.

Тушинский лагерь

На первый план он ставил свои личные цели, а, по своему западнорусскому происхождению, имея некоторые связи с поляками, не прочь был иногда поближе сойтись с ними. Поэтому, когда «царь Димитрий Иванович» вынужден был в августе 1609 года бежать из Тушина в Калугу , Заруцкий обнаружил склонность примкнуть к сторонникам короля Сигизмунда и во время совещания многих влиятельных тушинцев с его послами согласился не признавать ни Шуйского, ни Лжедмитрия.

И даже тогда, когда громадное большинство донских казаков потянулось в Калугу к «царю Димитрию Ивановичу», бывший атаман не последовал за своими боевыми товарищами, а предпочёл отправиться в стан польского короля под Смоленск . Оттуда Заруцкий с войском гетмана Станислава Жолкеевского отправился походом на Москву. Впрочем, отношения между родовитым талантливым паном и выскочкой тушинским «боярином» не наладились.

Вследствие этого Заруцкий вернулся к Лжедмитрию в Калугу и верно служил ему до дня гибели того, то есть до декабря 1610 года. Смерть Лжедмитрия поставила перед его «боярином» вопрос: договориться ли с поляками, или действовать на свой страх. Сначала Заруцкий решается как будто на первое. По крайней мере в феврале 1611 года он ведёт переговоры с Яном Сапегой .

Первое ополчение

Тогда Заруцкий попытался найти другой способ удержаться у власти. Сначала, правильно оценив важное стратегическое и политическое значение Ярославля , тушинский «боярин» пытался овладеть этим городом. Потерпев неудачу в своём замысле, Заруцкий 2 марта 1612 года присягнул третьему Лжедимитрию , который ещё в декабре 1611 года прислал в подмосковные таборы своё посольство. Однако земское движение, направленное и против поляков и против казаков, всё более крепло в стране. Оно располагало большими материальными средствами и внушительной военной силой. Передовые отряды земского ополчения постепенно захватывали подступы к Москве, оттесняя и разбивая казаков, многие из которых, привлекаемые щедрым жалованьем, переходили под знамёна Пожарского. Тогда Заруцкий отправил в Ярославль просьбу о помощи против поляков и лицемерно выражал раскаянье в том, что присягал Лжедимитрию III. Но Пожарский ему не поверил. После этого Заруцкий и ближайшие его приверженцы отправили своих агентов в Ярославль. Те организовали, но неудачно, покушение на князя Пожарского: подосланные убийцы были схвачены и раскрыли все обстоятельства заговора. Пожарский простил второстепенных участников заговора и отправил их в подмосковные таборы изобличить своих подстрекателей. В таборах поднялось большое волнение, которое ещё более усилилось, когда обнаружилась новая интрига Заруцкого. Он вступил в переговоры с гетманом Яном Ходкевичем , шедшим на выручку сидевших в Москве поляков .

Заруцкий увидел, что положение его в лагере под Москвой сильно поколебалось. При этом к столице приближалось Второе ополчение. Тогда в августе 1612 года казацкий «боярин и воевода» с оставшейся ему верной значительной частью казаков («мало не с половиной войска») ушёл в Коломну , взяв с собой Марину Мнишек и её сына, который вполне мог быть использован как номинальный претендент на русский престол.

Из Коломны движение Заруцкого вскоре распространилось на Рязанщину. С 11 декабря 1612 г. резиденцией атамана был рязанский город Михайлов .

Заруцкий не принял решение февральского Земского собора 1613 года, на котором на царство был призван Михаил Фёдорович . Заруцкий, обладая влиянием на вдову бывшего правителя Лжедмитрия Марину Мнишек , лелеял надежду возглавить государство при альтернативном кандидате. Новая власть объявила Заруцкого врагом государства, на что он ответил разорением городов Епифань , Дедилов , Крапивна на территории Тульской области .

Для борьбы с казаками Заруцкого в Москве было сформировано войско под командованием воеводы Ивана Одоевского . Сподвижники Заруцкого начали колебаться. Ряд городов, которых ранее контролировал Заруцкий, присягнули избранному царю Михаилу.

Астраханский затвор

Атаман отступил к Воронежу . Здесь его настиг Одоевский и бился с ним два дня. После этого сражения Заруцкий переправился через Дон и к концу 1613 года достиг Астрахани . Заруцкий не терял присутствия духа. Есть известие, что он в это время обвенчался с Мариной Мнишек.

Возможность соединения Заруцкого с волжскими казаками пугала правительство. На Дон и на Волгу летели увещания от царя, духовенства и собора всяких чинов людей; волжским казакам царь отправил даже дары. Отправлены была грамоты от царя и собора и к самому Заруцкому, с обещанием полного помилования. Между тем, помимо Астрахани, Терский городок также стал на сторону Заруцкого. В то же время бывший атаман не терял надежды снова поднять вольное казачество, посылал «прелестные» грамоты на Дон, но не имел успеха. Получив государево «многое жалованье», донцы объявили, что они не начнут нового «воровства». Впрочем, среди этих казаков нашлось около 500-600 человек, которые прельстились затеваемым Заруцким походом на Самару и Казань и «добычей зипунов » во время этого предприятия.

Весной 1614 года Заруцкий принуждён был запереться в Астраханском кремле . К Астрахани из Москвы шли боярин Иван Одоевский, окольничий Семён Головин и дьяк Василий Июдин . Заруцкий не стал дожидаться высланной против него московской рати. Он испугался появления под Астраханью «казанца Василья Хохлова с ратными людьми », которых выслал против Заруцкого терский воевода П. В. Головин. Силы Заруцкого быстро таяли, и он в мае 1614 года с Мариной Мнишек и её сыном бежал на Яик , где и укрылся на Медвежьем острове , но был там после боя захвачен стрелецким головой Гордеем Пальчиковым и головой Севастьяном Онучиным , которые были отправлены Одоевским. 6 июля 1614 года Заруцкий был привезён в Астрахань, а оттуда вместе с Мариной Мнишек и её сыном был отправлен в Москву . «На Москве же тово Заруцково посадиша на кол , а Ворёнка повесиша, а Марина умре на Москве » (в тюрьме в 1614-м году).

Напишите отзыв о статье "Заруцкий, Иван Мартынович"

Литература

• Вернадский В. Н. Конец Заруцкого // Уч. зап. Ленинградского государственного педагогического института, 1939. - № 19.
• Долинин Н. П. Подмосковные полки (казацкие «таборы») в национально-освободительном движении 1611-1612 г. - Харьков, 1958.
• Бородин Леонид Царица Смуты. Историческая повесть.

Источники

• Васенко Пл. // Русский биографический словарь : В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896-1918.
• // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.

Примечания

Отрывок, характеризующий Заруцкий, Иван Мартынович

А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее. Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее, эту страшную ее ».

В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.

В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.

Но под Москвой, куда должна была собираться земля Русская, возникали раздоры, которые дали возможность полякам спасти себя и приостановить дело русское. Русские военачальники составляли триумвират, правивший не только войском, но и всей Русской землей, а дворяне и дети боярские составляли около них земскую думу. Таким образом, подмосковное войско изображало собой всю русскую нацию, все ее управление. Был приговор, не дошедший до нас, по которому трое предводителей признаны правителями. Это были: князь Трубецкой, Ляпунов и Заруцкий. К ним обращались с челобитными; и грамоты во все русские земли писались от имени трех; они предписывали городам высылать ополчения, собирать, доставлять и употреблять на месте указанным способом денежные сборы, раздавали и отбирали поместья. Ими постановлено, что те дворяне и дети боярские, которые не явятся к 29-му мая на службу, потеряют свои поместья. Московской земли служилые люди так же легко обращались к ним за справою поместий, как и к Сигизмунду, по пословице: что ни поп... то батька, кто бы ни дал, лишь бы дал! Прежде в одно и то же время давали поместья и вотчины и царь Шуйский , и тушинский самозванец , и Сигизмунд, и местные воеводы – в разных землях; теперь стали давать предводители войск, будто бы по совету всей земли, и так как между ними не было согласия, то эта раздача усиливала беспорядки. Боярин князь Димитрий Михайлович Трубецкой, человек небольшого ума, без душевной силы, по имени занимал первое место, потому что по рождению был выше двух других, но первенство его тем только и сказывалось, что в челобитных и грамотах имя его ставилось прежде других. Ляпунов считался у дворян и детей боярских заправщиком. Он всем распоряжался: первый в битве, первый в совете. Во всей Русской земле его знали за первого человека. И к потомству перешла с таким значением память о его личности . Это был человек земского начала; дума у него была – выгнать иноземцев, прекратить на Руси своевольство, выбрать царя всей землей и восстановить прежний порядок в потрясенном Московском государстве. Нравом он был очень крут и настойчив; его не останавливала боязнь оскорбить чужое самолюбие; он не разбирал лиц родовитых и неродовитых, богатых и небогатых, со всеми хотел обращаться с властью и решительно. Это стало многим не по нраву; иные обращались к нему за своими делами: их принуждали дожидаться очереди, стоя у избы военачальника, а он занимался другими делами и пока не кончал их, не выходил, хоть бы к самому знатному лицу. Строго преследовал он неповиновение и своевольство; он знал, что пока русские не отвыкнут от разнузданности, к которой приучились за несколько смутных лет, то великое дело – спасение земли не пойдет успешно. Многие знатные терпели от него брань и укоризны, и соблазнялись тем, что он ниже их происхождением, но выше властью; а он не сдерживал себя, чтобы иной раз не помянуть о Тушине и о Калуге тем, которые служили ведомому "вору" и признавали его царем. За это-то его особенно не любили, роптали и говорили о нем: "Не по своей мере он поднялся и загордился!" Всего неприязненнее он сталкивался с казаками, с полчищем Заруцкого, которое явилось к Москве не для того, чтобы спасать отечество, которого для него собственно и не было, а для грабежей и своевольства. Казацкие шайки скитались по окрестностям и делали бесчинства не хуже сапежинских шаек . Ляпунов хотел их взять, как говорится, в ежовые рукавицы, обращался с ними сурово, наказывал жестоко. Заруцкий увидал, что не только невозможно склонить Ляпунова к содействию его замыслам доставить престол сыну Марины, но даже и заикнуться об этом было опасно. Заруцкий был душа казачества, как Ляпунов – душа земщины. Заруцкий с казаками, Ляпунов с земскими, один против другого, – и тот и другой наперекор друг другу давали распоряжения. Те приходили просить поместий к Ляпунову, те – к Заруцкому. Заруцкий раздавал их казакам и людям своей партии, самовольно принимал деньги, присылаемые из разных сторон Русской земли, и наделял ими одних казаков, а Ляпунов ласкал и жаловал одних земских ратных людей. Случалось, одни и те же поместья и вотчины давал Ляпунов своим, а Заруцкий своим. Ляпунов отнимал у тех, которым давал Заруцкий, и отдавал тем, которые не были прежде в стане "вора", а оставались верны Шуйскому. Раздор, естественно, распространился между подчиненными в лагере: получавшие от Ляпунова были врагами получавших от Заруцкого, и наоборот; по этому поводу происходили беспрестанно драки, убийства и буйства всякого рода. И тогда, когда искатели поместий и вотчин вырывали друг у друга такого рода добычу, бедняки умирали с голоду, потому что от неустроения и неурядицы раздавалось жалованье самым несправедливейшим образом: одни получали много, другим не давали ничего. Тогда дворяне и дети боярские, пришедшие с ополчениями, собрались на совет и написали челобитную к трем предводителям, чтобы они созвали думу и установили между собой жить в любви и совете, дело всякое делали бы сообща; те, которые не служили в Тушине, не попрекали бы служивших там; жаловали бы ратных людей по числу и достоинству, а не так, что одни получали через меру, а другим не доставалось ничего; предлагали взять имения тех бояр, которые сидели в Москве вместе с поляками, чтобы каждый из предводителей взял себе имение одного из таких бояр, а имения прочих бояр и дворян, которые там находились, взять в казну; предлагали устроить управление над дворцовыми и черными волостями, и из их доходов содержать ратных людей; равным образом, сделать приговор о служащих в казаках боярских людях тех бояр, которые находятся в Москве. Не люба Заруцкому была эта челобитная, но он должен был согласиться на созвание думы. Казаки надеялись, что их голос на думе может повернуть дело в их пользу, а потому вместе с дворянами и детьми боярскими подписали челобитную и казацкие старшины.

Князь Дмитрий Трубецкой

Дума собралась 30-го июня. Она хоть и казалась собранием чинов всей земли, но не была тем на самом деле, потому что в ней не видно было духовных. На этой думе постановили правила для восстановления порядка. Видно было, что челобитная о конфискации имений была написана под влиянием страсти. Этого не приняли и не внесли в приговор. Восстановлены были приказы – большой или разрядный, поместный, разбойный и земский. В большом – должны были ведаться ратные дела; этот приказ должен был наблюдать за тем, чтобы заслуги убитых и изувеченных не были забыты. Поместный приказ должен был восстановить порядок в запутанном деле раздачи поместий и вотчин по правилам, которые тогда были начертаны. Положено было не отбирать имений ни у тех, которые были в Москве с поляками, ни у тех, что служили царику в Тушине, а отобрать у них все дворцовые и черные волости, которые они получили в последнее время не по своей мере, и оставить за ними только то, что прежде было получено законным порядком. Таким образом, земский приговор уничтожал действительность грамот короля Сигизмунда, который раздавал множество поместий и вотчин без всякого порядка, по челобитным, лишь бы увеличить запас своих приверженцев. Уничтожены также всякие присвоения поместий, учиненные каким бы то ии было образом, если это было без земского приговора. Но те, у которых больше не было никаких поместий, кроме данных королем, удерживали их в своей собственности. Равным образом, положено – не отнимать никаким способом поместий у тех, которые были отправлены при посольстве под Смоленск , и у тех, которые сидели в Смоленске , а также у жен и детей их, если они убиты. Каким бы способом ни были приобретены их имения, они оставались неприкосновенными – за явные заслуги земле Русской. Это правило простиралось и на сподвижников Михаила Васильевича Скопина . Учрежденный поместный приказ должен был испоместить всех дворян и детей боярских, разоренных и обедневших, в том числе тех, которые владели поместьями в порубежных местах и пострадали от литвы и крымцев; им следовало давать поместья во внутренних замосковных краях. Всех дворян и детей боярских, которые находились в городах на воеводствах или отправлены были на посылки, если они молоды и здоровы, следовало возвратить к военной службе, а на их место отправлять старых или нездоровых, негодных к службе. Прежде был издан приговор, что те, которые не явятся к 29-му мая, лишаются поместий, но так как возникли жалобы, что многие не могли сделать этого по бедности, то дума постановила, чтобы такая строгость не простиралась на тех, которые докажут по обыску, что они замедлили по бедности; равным образом, следовало возвращать отобранные поместья и тем, которые в это время хоть и находились в Москве, но поневоле, или же которых поместья были отняты и розданы по ложному челобитью. Последняя статья подрывала произвольную раздачу, сделанную Заруцким в пользу своих приверженцев, которым он раздавал имения, отнимая у других, без обыска, единственно по одной поданной ему челобитной. Постановлено было: крестьян и людей, беглых и выведенных насильно помещиками и вотчинниками в смутное время, возвращать прежним владельцам. Это было также противно казацкому духу, в каком действовал Заруцкий, объявляя всем свободу. Разбойный и земский приказы должны были ловить и судить разбойников и своевольников; чтобы предупредить на будущее время своевольства, совершаемые преимущественно казаками, постановлено: не посылать казацких атаманов одних с казаками по волостям и по городам за кормами, а посылать дворян и детей боярских со стрельцами и с казаками. Это последнее постановление явно было направлено против Заруцкого, в угодность партии Ляпунова. Никто не мог никого казнить смертью, без земского приговора, я всякое буйство строго должно было наказываться. Главными правителями оставались три военачальника: Трубецкой, Ляпунов и Заруцкий. Им поручалась печать, их подпись значила утверждение верховной властью; но эти три боярина не могли править самовольно, без земской думы, не могли никого казнить смертью, не поговоря с землей, ни ссылать в ссылку. Если о них о всех или о ком-нибудь из них окажется, что они не радят о земских делах и не чинят правды, или не станут их слушать, и через них вообще земские дела приостановятся, то вольно всей землей их сложить, и вместо них выбрать других, признанных более годными и способными. Этот приговор был подписан дворянами и детьми боярскими от двадцати пяти городов, которых они являлись как бы представителями в этой походной думе (Кашина, Лихвина, Дмитрова, Смоленска, Ростова, Ярославля, Можайска, Калуги, Мурома, Владимира, Юрьева, Нижнего Новгорода, Пошехонья, Брянска, Романова, Вологды, Галича, Мещерска, Архангельска, Переяславля, Костромы, Воротынска, Юрьева-Польского, Волхова, Звенигорода).

Приговор этой думы постановил, чтобы полководцы прекратили свои ссоры. Но после того взаимная ненависть разгорелась еще сильнее. Казаки злились на Ляпунова и на людей его партии; люди порядка думали, что теперь смирили казачество и можно преследовать казацкие своевольства всякими способами; были и из важных особ такие, что из зависти не хотели добра Ляпунову: таким был Иван Шереметев, возбуждавший против него умы.

Дворянин Матвей Плещеев поймал у Николы на Угреше двадцать восемь своевольных казаков и посадил их в воду: Неизвестно, самовольно ли это он сделал, или по приказанию Ляпунова. Казаки вытащили тела товарищей из воды и принесли в круг. Поднялся шум. Казнь казаков была противна смыслу только что составленного приговора; там было сказано, что нельзя казнить смертью без земской думы. Все полчище поднялось на Ляпунова, давно ненавидимого казаками; кричали: "тащить его сюда и убить!" Волнение так неожиданно и внезапно охватило все казачество, бывшее под Москвой, что Ляпунов пустился бежать к Рязани; за ним бросились в погоню вероятно уже свои, и уговаривали его вернуться. Догнали его под Симоновым монастырем, вечером. Он воротился, ночевал в Никитском острожке. На другой день рать его приверженцев узнала про казацкий замысел и пришла к Ляпунову большим сбором. Он подумал, что теперь может быть безопасен, и, по просьбе подчиненных, воротился на прежнее место. Но тут было только начало зла. Заруцкий распалял против него казаков; Иван Шереметев тоже. Узнали поляки, что делается в русском лагере. Они понимали, что всему душа – Ляпунов, что все восстание держится на нем. Избавиться от него значило – свалить с себя половину беды; избавиться от него казалось легко, после того, как казаки были против него. И вот представился случай погубить Ляпунова.

Поляки нашли возможность подделаться под почерк его руки. Это было тем легче, что воззваний, им писанных или подписанных, расходилось везде множество. Написали, как будто от Ляпунова, письма или послания в города. Попался полякам в плен какой-то казак; товарищ его, атаман Сидор Заварзин, просил об обмене этого пленника. Гонсевский велел отпустить пленного казака, и вместе с ним послал письмо, подписанное под руку Ляпунова. В нем говорилось, что казаки – враги и разорители Московского государства, что их следует брать и топить, куда только они придут. "Когда, Бог даст, Московское государство успокоится, тогда мы истребим этот злой народ", – было там сказано. Сам казак, освобожденный из плена, говорил Заварзину: "Вот, брат, видишь, какую гибель готовит нам, казакам, Ляпунов; вот письмо, которое перехватила литва. Он рассылал такие письма по разным городам". – "Теперь мы его, б... сына, убьем!" – сказал Сидор, по известию одного из поляков, которым, вероятно, сообщали о ходе устроенной козни . Сидор принес это письмо в круг; оно казалось как нельзя правдоподобнее не только по руке Ляпунова, но и по содержанию, после того, как сторонник Ляпунова, Плещеев, утопил самовольно двадцать восемь человек. 25-го июля казацкий круг потребовал Ляпунова к ответу; за ним пошли. "Я не пойду, – сказал Ляпунов, – пускай присылают разрядных людей". За ним в другой раз пошли. Он опять не пошел. В третий раз пришли за ним люди более степенные: Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин. Они говорили: "Мы соблюдем тебя; не будет тебе никакого зла". Ляпунов пришел в круг. – "Ты писал?" – спрашивал атаман Карамышев. "Нет, не я, – отвечал Ляпунов, – рука похожа на мою, но это враги сделали; я не писывал". Казаки слишком разъярены были прежде против него, не слушали его оправданий и бросились на него с саблями. Тогда Иван Ржевский, прежде бывший ему врагом, увидел, что казаки поступают лицеприятно, и понял, что тут обман, стал заступаться за Ляпунова и кричал: "Прокопий не виноват!" Казаки изрубили Ляпунова, потом и Ржевского. В эти минуты ни Заруцкого, ни Трубецкого не было в собрании. Заруцкий нарочно устранил себя от этого дела, чтобы не принять на себя ответственности за смерть человека, любимого всей Русской землей, и не лишиться через то власти. Трубецкой поступал по наущению Заруцкого Свободить город Москву, защищать веру Христа".

Киреевский. Песни. Вып. VII, 18.

Как узнал то Гжмунд от своих изменников бояр,
Что разослал-то Ляпунов гонцов в города,
Гонцов в города просить воевод с войском сюда, –
Рассердился, распалился нечестивый Гжмунд,
Распалившись, велел воеводушку убить,
Того ли воеводу Прокофья Ляпунова,
И убили злы изменники воеводушку.

(Киреевский, Песни. Вып. VII, 18).